Вот суждение Александра Тельникова -- композитора, скрипача и ловеласа -- о Высоцком с музыкальной стороны:
В музыкальном плане Высоцкий как бы работал "под примитив". Ему очень ловко удавалось обмануть слушателей, заставив их поверить в "грубую, честную и мужественную песню".
На самом деле его мелодии нетривиальны, сложны и при этом целостны. Достаточно сравнить их со всем остальным, что делалось в этом жанре. В его мелодиях присутствуют длинные, сложные фразы, мелодические ходы на огромные интервалы (по крайней мере, огромные для певческого голоса в этом жанре), скачки на октаву и более. В них почти всегда содержится кульминационное развитие, достигаемое не только интонационными изменениями (тоже часто виртуозными), но именно мелодическими изменениями: переходом мелодии в другой голосовой регистр, расширением интервалов, обострением ритмических соотношений. Например, один из его ритмических приемов: удлинение длинных нот и укорачивание коротких, во время кульминации. Он довольно изобретательно и продуманно варьирует мелодии при повторении, причем часто по-разному на разных записях, но всегда логично с точки зрения драматургии. При традиционной простоте его гармонии, ему часто удается найти выразительные мелодические решения там, где их человеческое ухо привыкло не ожидать. Все эти методы удивительно органично укладываются в его драматургию, и удивительно целостно выдержаны на протяжении всей его дискографии, от ранней до поздней.
* * *
Вся эта скрытая мелодическая искушенность не могла бы произвести никакого эффекта без специального, особого инструмента. Голос Высоцкого представляет собой именно такой инструмент - виртуозный, абсолютно неповторимый, стихийно произошедший. У него, прежде всего, огромный для этого жанра диапазон. Тембр его голоса часто скрывает тот факт, что Высоцкий, в кульминационные моменты, с огромным напряжением берет очень высокие ноты для своего голоса - на грани срыва. На грани, но никогда не срываясь и не промахиваясь. Все его голосовые действия настолько продиктованы драматургией, что голос начинает подчиняться невозможному. И при этом никогда не возникает ощущения "потери контроля" - его вокальная линия всегда остается в строгих ритмических и мелодических рамках. Иногда он сознательно позволяет своему голосу "промахнуться", но всегда успевает вовремя уцепиться за гармонию так, что его голос попадает на следующий ближайший звук данного аккорда - это несколько напоминает принцип "передувания" в духовых инструментах. Там, в зависимости от силы колебания воздуха, звук перемещается не поступенно, а скачкообразно на следующий звук обертоновой шкалы.
* * *
Для эксперимента, попробуйте спеть несколько нот "хриплым голосом". У большинства людей это получится вполне сносно. Теперь попробуйте эти же ноты, так же хрипло, пропеть октавой выше - вы, скорее всего, или подавитесь кашлем, или сорвете голос. В любом случае, потребуется слишком сильное горловое напряжение для того, чтобы удержать голос в таком режиме хотя бы на несколько нот.
Высоцкий это делает не задумываясь, практически "не стараясь", на протяжении сколь угодно долго выдержанных нот. Хриплый голос нужен ему не просто для того, чтобы звучать как бандит, а для придания голосу особой, неуловимо быстрой вибрации. Со стороны кажется, что он поет практически без вибрации. Но "хриплость" расщепляет его голос на основной и вспомогательный звук, быстро вибрируя, создавая объемность и наполненность тембра. В тех редких случаях, когда мне удавалось услышать "чистый", не хриплый голос Высоцкого в верхнем регистре, он звучал очень сдавленно и невыразительно. То есть так, примерно, как звучат его песни в исполнении других исполнителей. Бледно, тускло и неправильно.
[...]
А слов там нельзя изменить, в его песнях. Ни одного слова. Слишком сильно у него связано слово с мелодией, мелодия с интонацией, интонация с голосом, голос со словом. Оттого, наверное, его стихи, изданные красивым однотомником, вряд ли произведут на кого-нибудь впечатление, особенно прочитанные отвлеченным читателем, не знающим все мелодии, на которые эти стихи пелись. И удивленные потомки будут читать историческую хронику про похороны Высоцкого, про толпы и толпы скорбящих людей - и не понимать, в чем, собственно, заключалось такое великое горе, как "внезапная смерть Володи".
***
Высоцкий - наследие. Но было бы, наверное, неправильно называть это наследие "наследием мрачных времен" и теперь хлестать по нему "березовым веничком". Теперь, когда некогда всенародная слава его вошла обратно в берега реки, принесшей и поглотившей же его, или даже когда она высохла до небольшого ручья - теперь можно простить ему его некогда всенародную, "темным и буйным народом созданную" славу, за которую он вдруг оказался в ответе..
Эту славу сделал ему его уникальный декламационный голос. Не "смешные тексты про физкультуру", не "тюремное", не "стихи о снегах", не Таганка. А именно голос, который не выбирают. С которым рождаются.
И который умирает вместе с человеком.
Александр Тельников -- композитор, скрипач и руководитель струнного ансамбля.
Что Тельников потом слетел с катушек, ценности этого суждения не убавляет ни на йоту.
С моей же стороны замечу, что автор "Моего Гамлета" -- уже одним единым только этим стихотворением -- пред лицом ап. Петра стоит одинаково с "поэтом нескольких стихотворений" Иос. Бродским.
Я только малость объясню в стихе —
На всё я не имею полномочий...
Я был зачат, как нужно, во грехе —
В поту и в нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли,
Чем выше мы, тем жёстче и суровей;
Я шёл спокойно — прямо в короли
И вёл себя наследным принцем крови.
Я знал — всё будет так, как я хочу.
Я не бывал внакладе и в уроне.
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы — короне.
Не думал я над тем, что говорю,
И с лёгкостью слова бросал на ветер.
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал — мне будет сказано: "Царуй!" —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мёртв теперь: Аминь! Бедняга Йорик!..
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мёртвого пажа,
Я объезжал зелёные побеги...
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел — наши игры с каждым днём
Всё больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днём,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век и люди в нём
Не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук,
Всё постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду — им опроверженье.
С друзьями детства перетёрлась нить.
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами — "быть, не быть",
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед,
В него мы стрелы мечем — в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошёл на зов, — сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все. И, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъём пред смертью есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на Датскую корону,—
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
А гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
* * *
«Владимиру Высоцкому -лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне» -- И.Бродский
Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: “Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: Он – Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем”. – Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. “Слова-то какие…”
И старец сказал, повернувшись к Марии:
“В лежащем сейчас на раменах Твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око”.
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расступалась.
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: "Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной".
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: "Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст".
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди — Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: "Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьму крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты".
* * *
Леонид Велехов: [...] А как сам Бродский относился к правозащитному движению, к диссидентскому?
Евгений Рейн: Очень скептически. [...] Он мне рассказывал, что когда он ехал в столыпинском вагоне в ссылку, там рядом с ним ехал какой-то старик, крестьянин, которого арестовали за то, что он украл мешок отрубей, чтобы кормить скотину. И вот его бы, говорил Бродский, диссиденты никогда бы не стали защищать. Вот у него не было никакой защиты. По мнению Бродского, диссиденты защищали только избранных интеллигентов. Что было неприятно Бродскому.
Леонид Велехов: Гипотетически предполагая и зная особенности его взглядов, несколько великодержавных, как бы он отреагировал на сегодняшние события?
Евгений Рейн: Он бы, безусловно, крайне приветствовал присоединение Крыма.
Леонид Велехов: Серьезно? Вы уверены?
Евгений Рейн: Абсолютно! Он ненавидел либеральную мишпуху.
* * *
... Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которые кладет нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.
Рассевшись кучей, как в повозке,
Во всем разнообразьи поз,
Читали дети и подростки,
Как заведенные, взасос.
Москва встречала нас во мраке,
Переходившем в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.
Потомство тискалось к перилам
И обдавало на ходу
Черемуховым свежим мылом
И пряниками на меду.
* * *
«Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь использовать меня в той или иной политической игре. Я не собираюсь объяснять urbi et orbi, что такое Россия, не собираюсь никому “открывать глаза”.
Независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем - хорошо или плохо - ни жил.
И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия - это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И - главное - ее языку»
