chukcheev at postРассказывают, что когда фильм Фридриха Эрмлера «Перед судом истории» (оригинальный жанр постановочного диалога между реальным Василием Шульгиным и неким вымышленным Историком, озвучивающим советскую точку зрения на прошлое России первой половины ХХ века) вышел на экраны, то его очень скоро изъяли из проката по цензурным причинам.
Живой Шульгин, сохранивший ум и красноречие на девятом десятке, подлинный, настоящий, трагичный, прошедший тюрьмы, вынужденный прославлять Ленина и новую власть, превосходил своего визави на несколько голов, отчего эффект картины получался прямо противоположный.
Белая Россия, уничтожаемая, оболганная, почти полностью вымершая, восставала вместе с Шульгиным, чтобы – пусть окольно, намёком, одной интонацией – дать понять зрителю, что ещё ничего не кончено, что, сколь бы ни пытались, её веру и её дело не вычеркнуть, ни выпилить, ни замолчать…
Короче, цензоры спохватились правильно, только, глядя из дня сегодняшнего, на удивление поздно, поскольку не ясно, как вообще «Перед судом истории» допустили до проката, ибо фильм был буквально переполнен серьёзными идеологическими проколами и, вместо утверждения верности исторического пути страны и, соответственно, правоты марксистко-ленинского учения, превращался в удобную для любого диссидента грушу.
Начать следует с того, что Шульгину приходилось озвучивать вызубренный и навязанный ему отчасти текст, отчего он не был свободен в аргументации, и потому, когда его оппонент с удовольствием оттаптывался на неудобных для Василия Витальевича тема, сам Шульгин вынужден был молчать, избегая столь же болезненных для советских сюжетов.
Так, ни разу не было произнесено имя Сталина, а тема репрессий, которую, при желании, можно было повернуть более чем безжалостно («Чем закончились сорок лет вашей власти? Гулагом, который вы срочно демонтируете, выпуская сотни тысяч ни в чём не виновных!»), прошла вскользь: помянули ХХ съезд и приданный этим форумом могучий импульс да пребывание Шульгина в советской тюрьме.
Не меньшую самоподставу устроил Эрмлер, когда вздумал поймать Шульгина на профашистских симпатиях. Оказывается, в 1927 году Шульгин (напомним, монархист, ненавидевший большевиков) в одной из статей тепло отзывался о Муссолини, чья правая диктатура предотвратила сползание Италии влево.
Шульгин пытался было объяснить, что итальянский фашизм и германский нацизм не есть одно и то же, что политическая обстановка в 20-х годах кардинально отличалась от обстановки в 30-х, но наш Историк ухватился за термин и с энтузиазмом стал побивать Шульгина, показывая ему хронику 40-х годов, где немолодой и грузный Дуче приезжает на свидание к Гитлеру.
Как это опровергает слова Шульгина, который и не думал отрицать союзничества Германии и Италии в годы Второй Мировой – по причине их очевидности, не слишком понятно; вероятно, Эрмлер рассчитывал, что у зрителя от одного вида Фюрера включится условный рефлекс и волна вызванной ненависти заставит позабыть обо всём: «Гитлер, Гитлер, гав-гав-гав!»
Но дальше Эрмлер вообще совершает смертельный кульбит, со вкусом стреляя себе в ногу. Намереваясь пригвоздить вместе с Шульгиным всю эмиграцию (эти поразительное советское стремление всех своих недругов грести под одну гребёнку – что нацисты, что фашисты; что монархисты, что либералы, что эсеры, что меньшевики, что троцкисты), Эрмлер заставляет Историка показать ещё один ролик, посвящённый заседанию Конгресса освобождения народов России.
Шульгин, которому деваться некуда и надо отбывать роль до конца, смотрит этот ролик без возражений, всем видом изображая моральный надлом: на плёнке подробно запечатлено, как высшие руководители Рейха присылают в адрес КОНР приветственные телеграммы, которые зачитываются под восторженные крики и массовое зигование.
Шульгин, подчеркнём, подневольный человек, которому нельзя отступать ни вправо, ни влево от утверждённого текста, и потому Эрмлер благополучно этот острейший момент минует, потому что, в противном случае, его, вместе со всей съёмочной группой, ждал бы унизительный и совершенно неотразимый разгон.
«Всё прекрасно, – мог бы заметить Шульгин, будь он по-настоящему свободен, – но есть одно небольшое уточнение. Лидер КОНР генерал Власов не был эмигрантом, тем более он не был белоэмигрантом. Он – ваш, советский, с головы до пят. Член ВКП(б). Орденоносец. Сталинский выдвиженец. Спаситель Москвы. А когда попадает в плен, то тут же начинает сотрудничать с немцами. В русской армии во время Великой войны десятки генералов попадали в плен, но ни один – ни один! – не перешёл на сторону врага. А ваш Власов перешёл.
Да, и среди бывших белых генералов были те, кто пошёл на службу гитлеровцам. Это – чёрная страница эмиграции, за которую мне стыдно. Но, и это важный нюанс, никто из них, на момент перехода под германское знамя, не был генералом воюющей с Германией армии…»
Но Шульгин, естественно, таких слов не произносит, спасая Эрмлера от серьёзных неприятностей двоякого рода: во-первых, напоминание о подлинной карьере Власова, который не был отщепенцем, случайно оказавшимся во главе 2-й Ударной армии, но являлся типовым военачальником, прошедшим последовательно все ступеньки (дивизия – корпус – армия); во-вторых, явная идеологическая диверсия, перебить которую попросту нечем.
Но, спасая Эрмлера, Шульгин, парадоксальным образом, подготавливает крушение главного своего врага – большевиков. Если Эрмлер не способен выиграть спор у загнанного в угол старика, который лишь изредка, одним тоном, может обозначить подлинные свои чувства и мысли, не способен победить Шульгина аргументами, имея при себе весь арсенал средств – от архивов до кинотек, если для привлечения зрителя на свою сторону приходится использовать подтасовки и передёрги, ставя встык учредительную конференцию КОНР и кадры Ленинградской блокады, то это означает, что советская картина мира (которую Эрмлер, в отличие от его конъюнктурных сменщиков, исповедовал искренне и которая была плодом и его рук тоже) может существовать только в тепличных условиях.
В тот момент, когда она столкнётся с настоящим умственным сопротивлением, которое не загнать в бан угрозами нажаловаться товарищу майору, эта идеология, как показали 80-е годы, очень быстро начинает разваливаться, не выдерживая подавляемых внутренних противоречий.
Это, возвращаясь к изгнанному из картины Эрмлера Сталину (кстати, лауреату Сталинской премии), в условиях официального советского дискурса можно было сказать, что ХХ съезд, осудивший культ и вернувший страну к ленинским нормам, обнуляет всё великое тридцатилетие (1924 – 1953), но в нормальной дискуссии такой приём не пройдёт: «Как это «не о чём больше говорить» и «всё в прошлом»? Мы только-только начали разбираться, что это на самом деле было!..»
Изъяв «Перед судом истории» из проката, кинематографическое начальство поступило, в общем, правильно (идейный вирус следовало купировать), но, это была лишь половина дела. Вторая половина заключалась в вырабатывании у аудитории иммунитета к такого рода воздействию.
Эта задача, безусловно, сложнее; проще держать свой народ в изоляции – сколько возможно, но вот когда окна распахиваются настежь, как это и произошло в 80-е, дёргаться уже поздно.
Живой Шульгин, сохранивший ум и красноречие на девятом десятке, подлинный, настоящий, трагичный, прошедший тюрьмы, вынужденный прославлять Ленина и новую власть, превосходил своего визави на несколько голов, отчего эффект картины получался прямо противоположный.
Белая Россия, уничтожаемая, оболганная, почти полностью вымершая, восставала вместе с Шульгиным, чтобы – пусть окольно, намёком, одной интонацией – дать понять зрителю, что ещё ничего не кончено, что, сколь бы ни пытались, её веру и её дело не вычеркнуть, ни выпилить, ни замолчать…
Короче, цензоры спохватились правильно, только, глядя из дня сегодняшнего, на удивление поздно, поскольку не ясно, как вообще «Перед судом истории» допустили до проката, ибо фильм был буквально переполнен серьёзными идеологическими проколами и, вместо утверждения верности исторического пути страны и, соответственно, правоты марксистко-ленинского учения, превращался в удобную для любого диссидента грушу.
Начать следует с того, что Шульгину приходилось озвучивать вызубренный и навязанный ему отчасти текст, отчего он не был свободен в аргументации, и потому, когда его оппонент с удовольствием оттаптывался на неудобных для Василия Витальевича тема, сам Шульгин вынужден был молчать, избегая столь же болезненных для советских сюжетов.
Так, ни разу не было произнесено имя Сталина, а тема репрессий, которую, при желании, можно было повернуть более чем безжалостно («Чем закончились сорок лет вашей власти? Гулагом, который вы срочно демонтируете, выпуская сотни тысяч ни в чём не виновных!»), прошла вскользь: помянули ХХ съезд и приданный этим форумом могучий импульс да пребывание Шульгина в советской тюрьме.
Не меньшую самоподставу устроил Эрмлер, когда вздумал поймать Шульгина на профашистских симпатиях. Оказывается, в 1927 году Шульгин (напомним, монархист, ненавидевший большевиков) в одной из статей тепло отзывался о Муссолини, чья правая диктатура предотвратила сползание Италии влево.
Шульгин пытался было объяснить, что итальянский фашизм и германский нацизм не есть одно и то же, что политическая обстановка в 20-х годах кардинально отличалась от обстановки в 30-х, но наш Историк ухватился за термин и с энтузиазмом стал побивать Шульгина, показывая ему хронику 40-х годов, где немолодой и грузный Дуче приезжает на свидание к Гитлеру.
Как это опровергает слова Шульгина, который и не думал отрицать союзничества Германии и Италии в годы Второй Мировой – по причине их очевидности, не слишком понятно; вероятно, Эрмлер рассчитывал, что у зрителя от одного вида Фюрера включится условный рефлекс и волна вызванной ненависти заставит позабыть обо всём: «Гитлер, Гитлер, гав-гав-гав!»
Но дальше Эрмлер вообще совершает смертельный кульбит, со вкусом стреляя себе в ногу. Намереваясь пригвоздить вместе с Шульгиным всю эмиграцию (эти поразительное советское стремление всех своих недругов грести под одну гребёнку – что нацисты, что фашисты; что монархисты, что либералы, что эсеры, что меньшевики, что троцкисты), Эрмлер заставляет Историка показать ещё один ролик, посвящённый заседанию Конгресса освобождения народов России.
Шульгин, которому деваться некуда и надо отбывать роль до конца, смотрит этот ролик без возражений, всем видом изображая моральный надлом: на плёнке подробно запечатлено, как высшие руководители Рейха присылают в адрес КОНР приветственные телеграммы, которые зачитываются под восторженные крики и массовое зигование.
Шульгин, подчеркнём, подневольный человек, которому нельзя отступать ни вправо, ни влево от утверждённого текста, и потому Эрмлер благополучно этот острейший момент минует, потому что, в противном случае, его, вместе со всей съёмочной группой, ждал бы унизительный и совершенно неотразимый разгон.
«Всё прекрасно, – мог бы заметить Шульгин, будь он по-настоящему свободен, – но есть одно небольшое уточнение. Лидер КОНР генерал Власов не был эмигрантом, тем более он не был белоэмигрантом. Он – ваш, советский, с головы до пят. Член ВКП(б). Орденоносец. Сталинский выдвиженец. Спаситель Москвы. А когда попадает в плен, то тут же начинает сотрудничать с немцами. В русской армии во время Великой войны десятки генералов попадали в плен, но ни один – ни один! – не перешёл на сторону врага. А ваш Власов перешёл.
Да, и среди бывших белых генералов были те, кто пошёл на службу гитлеровцам. Это – чёрная страница эмиграции, за которую мне стыдно. Но, и это важный нюанс, никто из них, на момент перехода под германское знамя, не был генералом воюющей с Германией армии…»
Но Шульгин, естественно, таких слов не произносит, спасая Эрмлера от серьёзных неприятностей двоякого рода: во-первых, напоминание о подлинной карьере Власова, который не был отщепенцем, случайно оказавшимся во главе 2-й Ударной армии, но являлся типовым военачальником, прошедшим последовательно все ступеньки (дивизия – корпус – армия); во-вторых, явная идеологическая диверсия, перебить которую попросту нечем.
Но, спасая Эрмлера, Шульгин, парадоксальным образом, подготавливает крушение главного своего врага – большевиков. Если Эрмлер не способен выиграть спор у загнанного в угол старика, который лишь изредка, одним тоном, может обозначить подлинные свои чувства и мысли, не способен победить Шульгина аргументами, имея при себе весь арсенал средств – от архивов до кинотек, если для привлечения зрителя на свою сторону приходится использовать подтасовки и передёрги, ставя встык учредительную конференцию КОНР и кадры Ленинградской блокады, то это означает, что советская картина мира (которую Эрмлер, в отличие от его конъюнктурных сменщиков, исповедовал искренне и которая была плодом и его рук тоже) может существовать только в тепличных условиях.
В тот момент, когда она столкнётся с настоящим умственным сопротивлением, которое не загнать в бан угрозами нажаловаться товарищу майору, эта идеология, как показали 80-е годы, очень быстро начинает разваливаться, не выдерживая подавляемых внутренних противоречий.
Это, возвращаясь к изгнанному из картины Эрмлера Сталину (кстати, лауреату Сталинской премии), в условиях официального советского дискурса можно было сказать, что ХХ съезд, осудивший культ и вернувший страну к ленинским нормам, обнуляет всё великое тридцатилетие (1924 – 1953), но в нормальной дискуссии такой приём не пройдёт: «Как это «не о чём больше говорить» и «всё в прошлом»? Мы только-только начали разбираться, что это на самом деле было!..»
Изъяв «Перед судом истории» из проката, кинематографическое начальство поступило, в общем, правильно (идейный вирус следовало купировать), но, это была лишь половина дела. Вторая половина заключалась в вырабатывании у аудитории иммунитета к такого рода воздействию.
Эта задача, безусловно, сложнее; проще держать свой народ в изоляции – сколько возможно, но вот когда окна распахиваются настежь, как это и произошло в 80-е, дёргаться уже поздно.