Грохот, пыль высоко-высоко в воздухе над пошлыми ресторанами, - и незамерзающий наш народ, выставивший телефоны в сторону ковша.
- Прикольно, дом сносят! - говорили дети.
Его построили сто лет с небольшим лет назад по заказу крестьянина Ефима Ефимова - знаем мы таких "крестьян", от них еще остались кое-где высокие мраморные надгробия, маленькие олигархи это были, а не крестьяне, - но к 1917 году им владел уже Ефимов Эраст Ефимович, названный так то ли в честь Карамзина, то ли, скорее, под впечатлением от Акунина.
Какой ты был, Эраст Ефимович, - добрый, покладистый, попивающий собственник, или склочный и злой?
И куда ты делся?
Мы уже не узнаем.
Но вот о чем я знаю точно, так это о том, что был солнечный, веселый день, когда шла стройка, - и настоящий, в отличие от фэйкового Ефимова, русский крестьянин, клавший кирпичи, вдруг устал класть кирпичи, и поэтому просто сидел на лесах, смотрел в сторону Большой Бронной, зевал и думал о чем-то хорошем.
Нет, не о бабах.
Я же сказал - о хорошем.
О деньгах, значит.
Четырехэтажный дешевый доходный дом стоял на этом месте, когда начиналась Вторая Отечественная, когда шли немецкие погромы, когда в революцию отовсюду в сторону Городской Думы шли, счастливые, будущие жертвы революции - и мимо этого дома тоже; когда мимо него могли проехать чекисты или пробежать литераторы в поисках аванса - власть, может, еще поменяется, а жить как-то надо; когда Москва паниковала и ждала немцев, и немного позже, когда победа была, а спасибодедузапобеду не было - потому что 9 мая рабочий день, а дед никакой и не дед, вот же он, живой, молодой, еще не превратившийся в глупую рифму; когда в шестидесятые, во время ливня, в его низенькую арку забегали сушиться парочки - даже не зная, что из-за режиссера Хуциева шестидесятые годы вечно теперь будут связаны с парочками под дождем; когда бесконечные семидесятые внушали мысль, что в этом мире ничто не изменится, и даже ларечек "Табак" возле дома стоял с таким видом, как будто он собирается стоять вечно - но нет, жизнь только прикидывалась замершей, а сама вдруг как пошла, да как побежала, вот и ларечек снесла на бегу; и когда я ходил по Козихинскому в школу, и когда вырос и пил там, во дворах, плохой портвейн, пока все спали и некому было ругаться, - дом стоял на этом месте.
Больше не стоит.
Долгая жизнь.
И прикольная смерть - под загребущей рукой ковша, в облаке пыли.
Эраст Ефимович Ефимов, наверняка почти все потерявший в 1917 году, через сто лет утратил свою четырехэтажную собственность окончательно, - хотя, подозреваю, там, где он находится, нет ни кирпичей, ни этажей, и у всего имеющегося в наличии добра - только один хозяин.
Да и здесь мы постоянно что-то утрачиваем и теряем.
Старые доходные дома, русских крестьян, ветеранов, самих себя-школьников, деньги и баб, наконец, - уж они-то, мне кажется, специально устроены так, чтоб их сразу терять, едва находишь.
Что же осталось?
Солнечный, веселый день.
День, когда можно не делать вообще ничего - так только, зевать и смотреть в сторону Большой Бронной.
Кто-то рассказывал - хотя, может, врал, - что зима не навсегда, и в апреле такое бывает.
