* * *
[...] Галича советско-германская война застала в 22 года. Он рассказывает: был освобождён от воинской повинности по здоровью, уехал в Грозный... Вспоминает, как не раз выступал в санитарном поезде, сочинял частушки для раненых, после концертов пили спирт с симпатичным начальником поезда в его купе... Кончилась война — стал известным советским драматургом, 10 его пьес поставлено "большим количеством театров и в Советском Союзе и за рубежом", — и сценаристом, участвовал в создании многих фильмов. Это — в 40-50-е годы, годы всеобщей духовной мертвизны, не выбиваясь же из неё? И о чекистах тоже был у него фильм, и премирован.
Но вот с начала 60-х годов совершился в Галиче поворот [...] для авторского "я" он нашёл, точно в духе времени, форму перевоплощения: отнести себя — ко всем страдавшим, терпевшим гонения и погибшим. "Я был рядовым и умру рядовым"; "А нас, рядовых, убивают в бою". А долее всего, казалось, — он был зэком, сидел, много песен от лица бывшего зэка: "а второй зэка — это лично я".
"Я подковой вмёрз в санный след,
в лёд, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
протрубил по тем лагерям"
— так что многие и уверены были, что он оттуда: "у Галича допытывались, когда и где он сидел в лагерях" ( В.Волин. Он вышел на площадь. Галич ).
И как же он осознавал своё прошлое? своё многолетнее участие в публичной советской лжи, одурманивающей народ? Вот что более всего меня поражало: при таком обличительном пафосе — ни ноты собственного раскаяния, ни слова личного раскаяния нигде! — И когда он сочинял вослед: "партийная Илиада! подарочный холуяж!" сознавал ли, что он и о себе поёт? И когда напевал: "Если ж будешь торговать ты елеем" — то как будто советы постороннему, а ведь и он "торговал елеем" полжизни. Ну что б ему отречься от своих проказёненных пьес и фильмов? — Нет! "Мы не пели славы палачам!" — да в том-то и дело, что — пели. — Наверное, всё же сознавал, или осознал постепенно, потому что позже, уже не в России, говорил: "Я был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так дальше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду..."
А ещё по-настоящему в нём болело и сквозно пронизывало его песни — чувство еврейского сродства и еврейской боли: "Наш поезд уходит в Освенцим сегодня и ежедневно". "На реках вавилонских" — вот это цельно, вот это с драматической полнотой. Или поэма "Кадиш". Или: "Моя шестиконечная звезда, гори на рукаве и на груди". Или "Воспоминание об Одессе" ("мне хотелось соединить Мандельштама и Шагала"). Тут — и лирические, и пламенные тона. "Ваш сородич и ваш изгой, / ваш последний певец Исхода", — обращается Галич к уезжающим евреям.
Память еврейская настолько его пронизывала, что и в стихах не-еврейской темы он то и дело вставлял походя: "не носатый", "не татарин и не жид"... Но ни одного еврея преуспевающего, незатеснённого, с хорошего поста, из НИИ, из редакции или из торговой сети — у него не промелькнуло даже. Еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере. И тоже ставшее знаменитым:
Не ходить вам в камергерах, евреи...
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках.
И как же коротка память — да не у одного Галича, но у всех слушателей, искренно, сердечно принимающих эти сентиментальные строки: да где ж те 20 лет, когда не в Соловках сидело советское еврейство — а во множестве щеголяло "в камергерах и в Сенате"!
Забыли. Честно — совсем забыли. О себе — плохое так трудно помнить.
А поелику среди преуспевающих и доящих в свою пользу режим — евреев будто бы уже ни одного, но одни русские, — то и сатира Галича, бессознательно или сознательно, обрушивалась на русских, на всяких Климов Петровичей и Парамоновых, и вся социальная злость доставалась им в подчёркнутом "русопятском" звучании, образах и подробностях, — вереница стукачей, вертухаев, развратников, дураков или пьяниц — больше карикатурно, иногда с презрительным сожалением (которого мы-то и достойны, увы!)... всех этих вечно пьяных, не отличающих керосин от водки, ничем, кроме пьянства, не занятых, либо просто потерянных, либо дураковатых. А сочтён, как сказано, народным поэтом... И ни одного героя-солдата, ни одного мастерового, ни единого русского интеллигента и даже зэка порядочного ни одного (главное зэческое он забрал на себя), — ведь русское всё "вертухаево семя" да в начальниках..."
А.И. Солженицын, "Двести лет вместе", ч. 2 ("В Советское время"), Глава 24 — На отколе от большевизма.