a_bugaev at Русская жизнь по-христианскиИрина Ратушинская (4 марта 1954 - 5 июля 2017)
Из интервью порталу Православие.ру (2015 год)
Из интервью журналу "Русская жизнь" (2007 г)
------------------
Страсти и подвиги отца Валерия (Lenta.ru)
Отцу Валерию пятьдесят. Семь лет назад он поселился в умирающей деревне Дудино в Тверской области. В тот момент его жизнь сделала очередной крутой поворот, наполнившись совершенно иным смыслом. За эти годы отец Валерий обморозил руку и оглох на одно ухо, ночуя в холодном помещении полуразрушенной церкви, которую восстанавливает по сей день. А еще в деревне появились общинные дома, воскресная школа, животноводческая ферма, столярные мастерские. Кров и работу получили 26 человек, а на воскресные службы в недостроенный храм собираются прихожане со всей округи.
До приезда отца Валерия в деревне Дудино на правом берегу реки Шоши было в равной степени красиво и безлюдно. Четырнадцать домов, из которых не все жилые, да полуразрушенный храм Вознесения Господня. Храм и сегодня еще не полностью восстановлен, хотя куплен золоченый крест на колокольню, подвешены новенькие колокола, поставлены окна и двери. Здание восстанавливается по мере сил, зато вокруг него уже несколько лет кипит жизнь. В общинных домах, которые отец Валерий построил на пожертвования прихожан и доходы от фермы, живут более 30 человек — все приезжие. У некоторых из них усилиями пастыря появились паспорта, утраченные много лет назад. Люди работают на восстановлении храма, на ферме, в столярной мастерской, на заготовке дров и на пасеке. Большинство бросили пить. Все получают зарплату. Еще семь рабочих — из местных. На вопрос: «Как все это возможно было сделать без денег, в полупустой деревне?», отец Валерий отвечает: «С Божьей помощью».
— Вы с юности хотели священником стать? После школы в семинарию пошли?
— Нет, в юности я в армию пошел, — с мягкой улыбкой вспоминает отец Валерий. — После срочной службы еще четыре года сверхсрочно в танковом корпусе в Германии. Даже контужен был. Крестик, правда, не снимал никогда. Однажды семь суток на тумбочке за крестик простоял, но о церковном служении тогда мыслей не было. Хотел в военное училище поступать, но Бог иначе распорядился. Я думал, что военные — это те, кто жизнь за Родину готов отдать. Я был готов — это святое. Но в начале 1990-х в армии начались проблемы, патриотизм иссяк, офицеры искали как заработать, и во всем этом я уже не захотел участвовать.
Отставной прапорщик Валерий Юкин, хоть и был родом из Астрахани, после увольнения уехал с молодой женой в Тверь — ее бабушке требовался уход. Стал искать работу, и оказалось, что бывший сослуживец — начальник снабжения нефтяной компании «Ярославнефтьсинтез». Предложил попробовать продавать бензин.
— Через год я стал представителем «Ярославнефтьсинтеза» и реализовывал по 20-30 бензовозов в день, — продолжает рассказ отец Валерий. — Я как-то без усилий вдруг стал очень богатым человеком. Но так просто все не бывает — это Бог вел меня такой дорогой.
К 1994 году бывший прапорщик купил пять квартир: себе, матери, брату и остальным родственникам. Ездил на BMW, занимался дзюдо и самбо. В отпуск с семьей ездил в Европу. Вместе с коллегами вкладывал деньги в сеть заправок и магазинов. Охотился, любил попариться в бане... Однажды друзья предложили наведаться к одному «очень сильному отшельнику». Приехали в монастырь, заняли очередь.
— Захожу к нему в келью, — отец Валерий как-то вдруг стал серьезен, — а он мне прямо сразу говорит: «Что же ты, тварь, Творца забыла?» Так со мной еще никто в жизни не разговаривал. Я опешил, и сердце заболело. Вот говорят же, что душа в сердце. А почему? Потому что, когда душа болит — сердце болит. Вернулся я в Тверь с больным сердцем и в большой растерянности. На следующий день пришел в храм Всех скорбящих радость и слышу голос: «Валера, Валера, куда ты бежишь, постой». И после этого с меня будто штукатурка посыпалась, а я ее отряхивал. Думал, что рассудком тронулся. Отряхиваюсь, смотрю по сторонам и вижу, что храм обшарпанный: стены в трещинах, двери кривые. И тут понимаю, что у меня дома кухня за пять тысяч долларов, а здесь, в самом главном доме, ремонт сделать некому. Подошел я к настоятелю отцу Леониду и предложил помощь.
...
Деньги потеряли для него всякое значение, а храму были нужны. Через какое-то время бизнесмен Валерий Юкин стал помогать настоятелю во время службы.
Жена (отец Валерий называет ее матушкой) и дети поняли и разделили новый путь отца и мужа («куда ты, туда и мы»), а вот друзья по работе — нет. Через некоторое время они вызвали его на разговор и поставили ультиматум: мы не понимаем, чем ты занимаешься, так что или ты с нами, или сам по себе. Валерий посоветовался с настоятелем Леонидом и вышел из бизнеса.
«Какую долю ты считаешь своей?» — спросили бывшие друзья. «Что посчитаете моим, то и мое», — ответил Валерий. Бывшие партнеры спустя много лет признались, что те слова потрясли их до глубины души — не принято у нас так выходить из бизнеса. На полученные деньги Валерий Юкин еще несколько лет строил храм и содержал семью. Пять лет он работал дьяконом в Твери без вознаграждения. Когда деньги закончились, семья стала жить на пособие матушки — 7 тысяч рублей в месяц.
— У меня тут человек храм отстраивает Дмитрий, его теперь так же, как меня тогда, прорвало, — снова улыбается отец Валерий. — Он долго ходил на службы, стоял в уголке, присматривался, а теперь вдруг загорелся. И я ему говорю: «Дима, я тебя понимаю, это лучшее состояние, которое может быть в жизни. Это очень хорошо, что мы с тобой храм восстанавливаем и купола золотим. Но знаешь, что еще лучше? Что мы с тобой через это страсти побеждаем: Творца чтим, не гордимся, не обижаем, не завидуем, никому не желаем зла. Ведь мы только орудия в руках Божьих здесь на земле. Это тебе Бог дает и мне Бог дает».
— Когда отец Илия из Оптиной Пустыни благословлял меня работать в Дудино, — отец Валерий ведет меня на ферму, показывает пасеку из 150 ульев, 30 коров, птицу, коз, технику, цеха, — он сказал: «Подвиг твой будет не в том, что ты храм восстановишь. Хотя дом Божий восстановить — дело благое. Но подвиг твой будет в том, что люди деревенские, которые пьют и неприкаянные вокруг твоего храма возродятся, чтобы не зарастала земля Русская. Скольким людям поможешь, сколько людей через твой храм к новой жизни придут, такая и заслуга твоя». Так я стараюсь больше о людях, чем о храме думать. Мы здесь должны быть самостоятельными, должны уметь зарабатывать, равно как должны молиться, и у нас за семь лет все стало получаться.
...
Отец Валерий читает службу, затем проповедует: «Что самое трудное в христианстве? Для меня лично — быть христианином не на словах, а на деле. По делам нашим нам и воздастся. Вот и вы старайтесь быть христианами на деле. Но самое важное, боритесь со страстями. Молитесь, и с Божьей помощью все дастся вам. А если вы страстям своим потакаете, то тем богоугодные дела перечеркиваете».
Из интервью порталу Православие.ру (2015 год)
Перед самым моим арестом муж сделал мне крест. Арестом уже пахло: были угрозы со стороны КГБ, что если я не буду «сотрудничать», они меня посадят по 70-й статье. Конечно, сотрудничать я отказывалась.
И вот Игорь сделал мне крест из моржового бивня. Почему это было важно? Потому что у заключенных снимали кресты под предлогом того, что это – металлические предметы. А я со своим крестом всю зону прошла и с ним и вышла. И что характерно – в трех разных тюрьмах. От меня трижды при обыске требовали, чтобы я его сняла, и трижды я отказывалась. Однотипно угрожали, что сейчас вызовут наряд и сорвут силой. Я говорила: «Ну, силы у вас, конечно, больше, но я совершенно не отвечаю за то, что будет потом. И советую вам этого не делать, а пойти к начальству, и пусть начальство принимает решение, а не вы лично. И ответственность за это пусть принимает ваше начальство!» Они уходили и не возвращались.
– Чем же вы занимались, что смогли «насолить» КГБ и власти?
– Три компонента. Первое. Когда мне было 19 – я была еще студенточкой физического факультета университета в Одессе, – меня вызвали почему-то в райком комсомола и почему-то повесткой и предложили сотрудничество с КГБ. С формулировкой: «Одесса – портовый город, мы приглашаем в отряды девушек, которые будут знакомиться с иностранцами, весело проводить с ними время, а потом докладывать в органы, кого они знают в Советском Союзе». Адреса, имена и т.д.
Я, порядочная девушка, с ужасом поняла, что меня вербуют в проститутки для иностранцев и в осведомительницы. И сказала: «Нет!» И по наивности думала, что я сейчас встану и уйду.
Они на меня давили более двух часов.
Это был единственный раз в моей жизни, когда меня КГБ испугало. У меня внутри всё перегорело: после этого они ни разу не преуспели в том, чтобы меня испугать.
Они на меня давили, я держалась на этом «Нет!», но мне обозначили, что ни про карьеру, ни про что остальное я могу не думать. Я не «вылетела» из университета, но знала, что за мной будут следить и найдут предлог…
Второе. Я писала стихи (да и сейчас пишу), которые не имели политической окраски. Я считаю, что политика – слишком низкая и грязная тема для поэзии. Я писала про Бога и Родину. И пять моих стихотворений – это пункт моего обвинения. Остальное – хранение самиздата.
Меня посадили на семь лет строгого режима плюс пять лет ссылки за стихи.
Третье. Почему дали такой срок? Дело в том, что меня судили уже в андроповское время. Арестовали еще при Брежневе, но Брежнев был тогда старенький, и реально, конечно, правил уже тот, кто пришел за ним.
Были спущены разнарядки по республикам, сколько народу посадить по политическим статьям для устрашения.
А мне 28 лет, я молоденькая, мои стихи очень широко ходят по самиздату, я уже член Британского «Пен-клуба» (причем сама об этом не знала, они меня заочно приняли, так как мои стихи уже печатали в эмигрантских газетах). Итак, по всем параметрам – пора сажать! А поскольку я отказалась сотрудничать со следствием и вообще с ними разговаривать, только здоровалась (говорила «здравствуйте» и «до свидания»), то полный срок и «вкатали» за такие дела!
...
Я помню свою первую молитву (это даже и не молитва была, это было выяснение отношений с Богом).
Те же 9 лет, тот же категорический 1963 год, в который я перестала верить в коммунизм и в который у меня прибавилось логики и соображения.
После уроков нас, три третьих класса и два четвертых, сгоняют в актовый зал, потому что это время Никиты Сергеевича и идет бешеная антихристианская пропаганда. И у нас – урок атеизма.
Мы сидим, и завуч школы говорит, что Бога нет и только глупые старые бабки верят в Бога. Тут выходят какие-то комсомольцы и поют бодрые частушки и издевки насчет старых бабок.
А я к старикам очень хорошо относилась, у нас бабки и дедки – это поколение воевавших. Да как они смеют вообще!..
Потом опять выступает завуч, за ним – наша учительница. И все они говорят про Бога с какой-то злобой!.. Я думаю: ну хорошо, русалок нет – нам что, после уроков примутся внушать, что русалок нет, и Деда Мороза, и домовых тоже?! Что-то тут не так… Против Бога они явно что-то имеют!
Кроме того, если пионервожатая, учителя, завуч – все они – на Него Одного, то по логике хорошего, правильного одесского двора я – на Его стороне! Потому что все на одного – нечестно! И вообще – домой хочется, чего они к нам прицепились!
И я подумала тогда (это была даже не молитва, но я думала «адресно», Богу): «Бог, а похоже, что Ты-таки есть, если на Тебя так наваливаются! Но если Ты есть, Ты ведь понимаешь, что нас тут из-за Тебя мучают. Ну, выручай, делай что-то, если Ты есть!»
И грянул (именно грянул) снег, практически сразу. В Одессе снег – в принципе редкое дело, а тут он пошел стеной! Такой, что стало темно.
Директор школы выглянул на улицу. А у нас была английская школа, поэтому дети ездили с разных концов города. И нас отпустили по домам. И правильно сделали, потому что через полчаса по городу уже было не проехать. И школы больше не работали… А там начались и зимние каникулы.
Это было первое мое выяснение отношений с Богом: «Вот, я Ему сказала, и нас сразу отпустили!» Но от этого было очень далеко до того, чтобы обратиться ко Христу и прийти в какую-то церковь.
...
Так вернемся к кресту моему теперь: крест прошел со мной четыре с лишним года, но освятить-то его мы не успели. Меня очень неожиданно арестовали. И вот, встретившись с владыкой Антонием, я первым делом сняла с себя крест и говорю: «Владыка, вы первый человек в сане, до которого я дошла! Освятите мне крест, я с ним зону прошла, но он не освящен!»
Владыка взял его, внес в алтарь, возвращается и говорит: «Нет, я его освящать не буду: он уже освящен!» Игорь принялся рассказывать: «Я точно знаю, владыка, что он не освящен, потому что я сам его делал и не успел освятить!» Владыка на нас смотрит и говорит: «Дети, я священник! И я умею различать, когда крест освящен, а когда – нет!» И больше ничего объяснять не стал (он вообще часто ничего не объяснял).
И только какое-то время спустя я смогла сообразить, кто же мог освятить мой крест. Наша политзона (так называемая «малая зона») стояла на месте заключения, а потом и расстрела монахинь Темниковского монастыря. Нас называли «монашками» – всех женщин-заключенных. Десятилетия назад туда согнали монахинь из нескольких мордовских монастырей, держали некоторое время, а потом в основном расстреляли.
И каждое поколение политзаключенных включало в себя и верующих, и монахинь, и женщин из Катакомбной церкви, и из Православной. Поэтому и нас называли «монашками». И наша зона стояла на их костях, потому что их, где расстреляли, там и закопали. Мы просто жили на их могилах.
И я всё время беспокоилась: неправильный я все-таки человек: и причастить некому, и крест у меня не освящен, и помирать буду без исповеди и Причастия (а помирать, скорее всего, буду, потому что обещали просто уморить в карцере). У мужчин всегда на политзонах сидел какой-то священник, там даже подпольные службы были, но у женщин-то откуда взяться священнику?!
И тут я поняла, кто мне этот крест освятил! А вот то, что владыка – не сразу, а взяв его в руки, – сказал, что он уже освящен и второй раз освящать его не надо, – это я свидетельствую!
Из интервью журналу "Русская жизнь" (2007 г)
- Я не ухожу навсегда от публичной деятельности. Надо будет - выскажусь, найду как. Но все же мое призвание - быть писателем, а не кем-то другим. А насчет медиафигуры… Тогда я должна была бы и вести себя, как Людмила Алексеева, правда же? А разница между нами в том, что я принципиально не согласна работать против России. Понимаете, одно дело разбираться с коммунистическим строем. Только коммунизм у нас уже кончился, а Россия осталась. Но вот путь через штатовские и другие гранты, которые потом надо отрабатывать так, как этого хочет грантодатель - это очень скверный путь. Я же видела этих людей - до грантов и после. Люди начинают работать действительно против своей страны, начинают лгать, это все нехорошо. Это страшно портит людей. Именно портит. Получается, на сжатие он был хорош, а на растяжение не выдерживает. Я так не могу, у меня другие убеждения. Хотя мне, конечно, предлагали.
- Предлагали - что именно? Вступить в Московскую Хельсинкскую группу?
- Не московскую. Я тогда еще в Америке была, и однажды меня пригласил к себе Боб Беренштайн, президент Random House, - издатель, который в Америке контролирует, скажем так, очень многое. Я помню, как он, положив по-американски ноги на журнальный столик, объяснял мне - Ирина, в Америке я решаю, кто писатель, а кто нет. А у тебя сейчас выходит новая книжка, ее успех или неуспех зависит от меня. Хочешь, чтобы она стала бестселлером? Тогда организуй Helsinki Watch в Англии, мы профинансируем. Я ответила - не буду этим заниматься, мне Англия ничего плохого не сделала. И он очень спокойно сказал - Ну, смотри, Ирина, я ж тебе говорил. Наказали меня за это и в самом деле крепко.
- Как наказали? Не издали книгу или чтото еще?
- Книгу уже издали, а вот до магазинов ее не допустили. И пока Беренштайн оставался президентом Random House, меня в Америке больше не публиковали.
- В чем разница между нынешней либеральной тусовкой и диссидентским движением?
- Это лучше вы мне скажите, что такое диссидентское движение. Диссидентами называли на Западе всех, кто был неугоден советской власти. А это были очень разные люди, которые одним единым движением быть никак не могли. Слишком разные у всех принципы.
Например, ни я, ни муж не вошли принципиально в Московскую Хельсинкскую группу. Не потому, что мы чего-то боялись - я и так получила больший политический срок, чем любая другая женщина. Нет, это не был вопрос риска, это был вопрос некоторой ответственности и незадуренности. Мы рассуждали так (может быть, мы тогда были молоды, - но я до сих пор не вижу логического пробоя в этих рассуждениях): почему Хельсинкская группа? Они настаивают на соблюдении Хельсинкского соглашения. Хорошо, крокодильчики мои, вы настаиваете. Но в Хельсинкском соглашении - три корзины. Одна из них - да, про права человека. А вторая, например, посвящена нерушимости послевоенных границ в Европе. И как же вы можете выступать за отделение, например, Эстонии от СССР, если вы называете себя Хельсинкской группой? Называйте себя тогда Хельсинкскими сектантами - "это мы вырежем, это отбросим, а вот это нас устраивает".
Если бы они действительно боролись за выполнение Хельсинкского соглашения, тогда все Хельсинкские группы мира должны были грудью встать против распада СССР, против раздергивания на части Югославии. Вы видели эти груди? Нет? А почему? А просто за это не платили.
Если же объяснять совсем просто - да, я получила на полную катушку, так позвольте же мне сидеть за то, что я сама делаю, пишу и думаю. А не за то, за что вам платят.
...
- В Мордовии находился наш лагерь, а в Киев, в тюрьму КГБ меня возили на перевоспитание - уламывали подписать прошение о по миловании. Наверное, по месту жительства - то есть я все-таки получила в конце концов киевскую прописку. Вообще, давление ради прошений о помиловании - страшная вещь. Это же, кроме всего - признать то, что ты делал, преступлением. Я не была знакома с Толей Марченко, но я прекрасно знаю, как его замордовали до смерти. Он умер в карцере через три недели после моего освобождения. И знаю, как давили на моего мужа и Ларису Богораз, когда уговаривали хотя бы их просить о помиловании. Мы с Марченко находились в одинаковом положении. Оба помиловок не писали. Но меня выпустили, а его решили еще помучить.
- Почему? За него не заступился Рейган?
- Не только поэтому. Я, например, знала, что, когда ребята из Amnesty International со всего мира пишут мне поздравительные открытки к Рождеству на адрес зоны, это помешает меня убить в лагере. Я эти открытки, конечно, не получала, и никто их вообще не читал - но их в КГБ считали, и их были десятки тысяч. Те, кто гнул меня на помиловку, могли думать - стоит ли меня убивать "при попытке к побегу" (у меня же в деле была красная полоса - "склонна к побегу") или получится себе дороже.
Кроме того, мы же хитрые были в Малой зоне (11 особо опасных преступниц - к уголовницам нас не селили, потому что мы могли дурно на ни влиять). Мы связали себя круговой порукой. Нельзя было убивать одну на глазах у других, и администрация это знала. 15 суток морозят в карцере - человек лежит на этом бетонном полу и умирает. Поэтому, если кого-то из наших отправляют в карцер, мы все кидаемся в забастовку. А если кого-то больную отправляют, тогда у нас голодовка. Пока она к нам живая не вернется. Уморят ее - и мы из голодовки не выйдем. А убить всю Малую зону не рисковали все-таки. Вот так мы спасали друг друга, и, в общем, спасли - насмерть у нас в лагере не замучили никого.
------------------
Страсти и подвиги отца Валерия (Lenta.ru)
Отцу Валерию пятьдесят. Семь лет назад он поселился в умирающей деревне Дудино в Тверской области. В тот момент его жизнь сделала очередной крутой поворот, наполнившись совершенно иным смыслом. За эти годы отец Валерий обморозил руку и оглох на одно ухо, ночуя в холодном помещении полуразрушенной церкви, которую восстанавливает по сей день. А еще в деревне появились общинные дома, воскресная школа, животноводческая ферма, столярные мастерские. Кров и работу получили 26 человек, а на воскресные службы в недостроенный храм собираются прихожане со всей округи.
До приезда отца Валерия в деревне Дудино на правом берегу реки Шоши было в равной степени красиво и безлюдно. Четырнадцать домов, из которых не все жилые, да полуразрушенный храм Вознесения Господня. Храм и сегодня еще не полностью восстановлен, хотя куплен золоченый крест на колокольню, подвешены новенькие колокола, поставлены окна и двери. Здание восстанавливается по мере сил, зато вокруг него уже несколько лет кипит жизнь. В общинных домах, которые отец Валерий построил на пожертвования прихожан и доходы от фермы, живут более 30 человек — все приезжие. У некоторых из них усилиями пастыря появились паспорта, утраченные много лет назад. Люди работают на восстановлении храма, на ферме, в столярной мастерской, на заготовке дров и на пасеке. Большинство бросили пить. Все получают зарплату. Еще семь рабочих — из местных. На вопрос: «Как все это возможно было сделать без денег, в полупустой деревне?», отец Валерий отвечает: «С Божьей помощью».
— Вы с юности хотели священником стать? После школы в семинарию пошли?
— Нет, в юности я в армию пошел, — с мягкой улыбкой вспоминает отец Валерий. — После срочной службы еще четыре года сверхсрочно в танковом корпусе в Германии. Даже контужен был. Крестик, правда, не снимал никогда. Однажды семь суток на тумбочке за крестик простоял, но о церковном служении тогда мыслей не было. Хотел в военное училище поступать, но Бог иначе распорядился. Я думал, что военные — это те, кто жизнь за Родину готов отдать. Я был готов — это святое. Но в начале 1990-х в армии начались проблемы, патриотизм иссяк, офицеры искали как заработать, и во всем этом я уже не захотел участвовать.
Отставной прапорщик Валерий Юкин, хоть и был родом из Астрахани, после увольнения уехал с молодой женой в Тверь — ее бабушке требовался уход. Стал искать работу, и оказалось, что бывший сослуживец — начальник снабжения нефтяной компании «Ярославнефтьсинтез». Предложил попробовать продавать бензин.
— Через год я стал представителем «Ярославнефтьсинтеза» и реализовывал по 20-30 бензовозов в день, — продолжает рассказ отец Валерий. — Я как-то без усилий вдруг стал очень богатым человеком. Но так просто все не бывает — это Бог вел меня такой дорогой.
К 1994 году бывший прапорщик купил пять квартир: себе, матери, брату и остальным родственникам. Ездил на BMW, занимался дзюдо и самбо. В отпуск с семьей ездил в Европу. Вместе с коллегами вкладывал деньги в сеть заправок и магазинов. Охотился, любил попариться в бане... Однажды друзья предложили наведаться к одному «очень сильному отшельнику». Приехали в монастырь, заняли очередь.
— Захожу к нему в келью, — отец Валерий как-то вдруг стал серьезен, — а он мне прямо сразу говорит: «Что же ты, тварь, Творца забыла?» Так со мной еще никто в жизни не разговаривал. Я опешил, и сердце заболело. Вот говорят же, что душа в сердце. А почему? Потому что, когда душа болит — сердце болит. Вернулся я в Тверь с больным сердцем и в большой растерянности. На следующий день пришел в храм Всех скорбящих радость и слышу голос: «Валера, Валера, куда ты бежишь, постой». И после этого с меня будто штукатурка посыпалась, а я ее отряхивал. Думал, что рассудком тронулся. Отряхиваюсь, смотрю по сторонам и вижу, что храм обшарпанный: стены в трещинах, двери кривые. И тут понимаю, что у меня дома кухня за пять тысяч долларов, а здесь, в самом главном доме, ремонт сделать некому. Подошел я к настоятелю отцу Леониду и предложил помощь.
...
Деньги потеряли для него всякое значение, а храму были нужны. Через какое-то время бизнесмен Валерий Юкин стал помогать настоятелю во время службы.
Жена (отец Валерий называет ее матушкой) и дети поняли и разделили новый путь отца и мужа («куда ты, туда и мы»), а вот друзья по работе — нет. Через некоторое время они вызвали его на разговор и поставили ультиматум: мы не понимаем, чем ты занимаешься, так что или ты с нами, или сам по себе. Валерий посоветовался с настоятелем Леонидом и вышел из бизнеса.
«Какую долю ты считаешь своей?» — спросили бывшие друзья. «Что посчитаете моим, то и мое», — ответил Валерий. Бывшие партнеры спустя много лет признались, что те слова потрясли их до глубины души — не принято у нас так выходить из бизнеса. На полученные деньги Валерий Юкин еще несколько лет строил храм и содержал семью. Пять лет он работал дьяконом в Твери без вознаграждения. Когда деньги закончились, семья стала жить на пособие матушки — 7 тысяч рублей в месяц.
— У меня тут человек храм отстраивает Дмитрий, его теперь так же, как меня тогда, прорвало, — снова улыбается отец Валерий. — Он долго ходил на службы, стоял в уголке, присматривался, а теперь вдруг загорелся. И я ему говорю: «Дима, я тебя понимаю, это лучшее состояние, которое может быть в жизни. Это очень хорошо, что мы с тобой храм восстанавливаем и купола золотим. Но знаешь, что еще лучше? Что мы с тобой через это страсти побеждаем: Творца чтим, не гордимся, не обижаем, не завидуем, никому не желаем зла. Ведь мы только орудия в руках Божьих здесь на земле. Это тебе Бог дает и мне Бог дает».
— Когда отец Илия из Оптиной Пустыни благословлял меня работать в Дудино, — отец Валерий ведет меня на ферму, показывает пасеку из 150 ульев, 30 коров, птицу, коз, технику, цеха, — он сказал: «Подвиг твой будет не в том, что ты храм восстановишь. Хотя дом Божий восстановить — дело благое. Но подвиг твой будет в том, что люди деревенские, которые пьют и неприкаянные вокруг твоего храма возродятся, чтобы не зарастала земля Русская. Скольким людям поможешь, сколько людей через твой храм к новой жизни придут, такая и заслуга твоя». Так я стараюсь больше о людях, чем о храме думать. Мы здесь должны быть самостоятельными, должны уметь зарабатывать, равно как должны молиться, и у нас за семь лет все стало получаться.
...
Отец Валерий читает службу, затем проповедует: «Что самое трудное в христианстве? Для меня лично — быть христианином не на словах, а на деле. По делам нашим нам и воздастся. Вот и вы старайтесь быть христианами на деле. Но самое важное, боритесь со страстями. Молитесь, и с Божьей помощью все дастся вам. А если вы страстям своим потакаете, то тем богоугодные дела перечеркиваете».