К психологии себя-ненависти

К ПСИХОЛОГИИ СЕБЯ-НЕНАВИСТИ

Изучавшие еврейский антисемитизм (себя-ненависть) психоаналитик Натан Акерман и социолог Мари Ягода сделали любопытное наблюдение, описанное ими в книге “Антисемитизм и эмоциональное расстройство”^[1]: евреи крайних антисемитских взглядов отличались от антисемитов-неевреев полной неспособностью признать за евреями хоть какие-либо положительные черты или качества. Если антисемит-нееврей мог хотя бы формально и иногда признавать за евреями некоторые положительные или впечатляющие свойства (евреи умны, достигают успеха, обладают властью и т.п.), то евреи-антисемиты выделялись тотальностью отрицания.

Акерман и Ягода объясняют это тем, что для еврея, сравнительно с неевреем, труднее проецировать отрицательные воззрения на еврейство, ибо они бьют слишком близко. Ему приходится создавать в себе иллюзию, что сам он стоит вне этой группы. Тотальность отрицания группы служит средством отмежевания от неё (на данное явление и его причину указывает также видный гебраист Рафаэль Патай в монографии “Еврейское сознание”).

«Они находят дополнительное подкрепление своему антисемитизму в отрицании “положительных” элементов культурного стереотипа. Сознавая в глубине, что сами они евреи, они оказываются не в состоянии примирить положительные аспекты стереотипного представления о евреях с собственным состоянием.»

Ввиду структурного подобия русской и еврейской этнических ситуаций и тождественности порождаемых ими психических процессов, это объяснение приложимо и к русскому случаю, объясняя почему доморощенные русофобы зачастую отличаются, сравнительно со своими романогерманскими источниками и прообразами, радикализмом и тотальностью отрицания всего существенно-русского, а также психологической невозможностью усмотреть в собственно русском хоть что-либо положительное.

Акерман и Ягода обращают также внимание, что если большинству неевреев (из выборки авторов) свойственно отрицательное отношение не только к евреям, но одновременно и к некоторым другим этническим группам (неграм, японцам), то евреи-антисемиты, стремящиеся влиться в этническое большинство и потому усваивающие его стереотипы, как раз стереотип национальных предрассудков воспринимают видоизмененным: их ненависть фокусируется преимущественно на евреях и реже распространяется на иные группы. И это несмотря на то, что приятие стандартного множества национальных отталкиваний могло бы “приобщить” ассимилянта к образу мышления, восприятия и жизни референтной для него этно-группы. Сходную картину можно наблюдать и среди русофобов великорусского происхождения: их неприязнь направлена прежде всего на русских и значительно реже относится к другим меньшинствам, как то азиатским народностям, евреям или другим.

Вероятным объяснением здесь являются, во-первых, отрицательная идентификация, т.е. построение идентификации себя-ненавидящего индивидуума не по положительному принципу (“я есть то-то...”), что свойственно для членов здоровой группы, каковой обычно является референтная, а в виде отрицания одного из известных групповых образов (“я есть не то-то”) и противопоставления себя этому образу – в данном случае, образу еврея или русского. Отрицательная идентификация, иными словами, строится “от обратного”. Индивидуум с отрицательной идентификацией (относительно группы меньшинства, из которой он происходит) живет не только (и даже, быть может, не столько) нормальной психологической жизнью, свойственной типичному члену этнического большинства: для него, в отличие от членов референтной группы, огромную роль играет отталкивание от своей первоначальной этнической группы. Он затрачивает на эти усилия большую энергию, фокусируя ее на отталкивании именно от той группы, из которой он произошел, поэтому уделяя меньше внимания другим стигматизированным группам.

Другой аспект объяснения составляет идентификация с агрессором. Подробнее это явление рассмотрено в приводимых далее отрывках из книги Оллпорта.

Вкратце, психологическая идентификация с агрессором подвергающегося нападкам или угрозе индивидуума основывается на его стремлении к достижению двух положительных целей: (1) ослабить и по возможности устранить страх перед агрессором и напряженность пред лицом истекающей от него угрозы, поскольку индивидуум теперь мыслит и чувствует как часть агрессора, и тем как бы становится (в своих глазах) его частью, а потому якобы “не подлежит” нападению; (2) ублажить агрессора уподоблением ему, тем устраняя его агрессивность.

Понятие идентификации с агрессором, введенное Анной Фрейд для несколько иных целей, в приложении к себя-ненависти терминологически не вполне удачно, ибо в данном случае не происходит подлинной идентификации себя-ненавидящего индивидуума с группой большинства (которой он желает подражать и воззрения которой усваивает).

Анна Фрейд описывает (в работе “Эго и механизмы защиты”, 1936) клиническую ситуацию, в которой ребенок подражал угрожающим или пугающим его аспектам вызывающего тревогу объекта или человека, усваивая их в своем поведении и как бы облачаясь в них. Анализ Фрейд устанавливал, что идентификация ребенка с могущественными и угрожающими качествами внешнего объекта выступает средством совладать с непереносимой тревогой. Однако (как обсуждает напр. W. Meissner, “Internalization in Psychoanalysis”, NY, 1981, стр. 42-4) идентификация с агрессором не является подлинной идентификацией [*]: ее влияние на структурообразование сверх-эго, будучи в основном мотивировано потребностями защиты, состоит главным образом не в идентификации, а в интроекции, причем, что характерно, индивидуум (как то ребенок, интроектировавший свойства возбуждающего тревогу объекта, напр. агрессию всесильных взрослых; или еврей-заключенный концлагеря, подражающий эсэсовцам и со строгостью относящийся к другим заключенным) оказывается склонен к последующей проекции и экстернализации интроектированных свойств. Интроекция оказывается близко связанной с проективными механизмами. Хотя эти процессы могут вести к той или иной степени идентификации, но идентификация не вовлечена напрямую в действие защитных механизмов. Она может, однако, стабилизировать защитные структуры, образованные посредством интроекции: но при этом ее защитная функция оказывается второстепенной или выводной по отношению к этим механизмам.

[*] Как вслед за Анной Фрейд подчеркивает К. Бэддок, “осуществляется идентификация не с личностью агрессора, но с его агрессией” (“Handbook of Evolutionary Psychology”, 1968, стр. 466-7).

Результатом, указывает Мейсснер, оказывается патогенный интроект [внутрипсихическая структура], плохо интегрированный с остальной организацией психики. При патологическом развитии этой конфигурации наблюдается менее или более тяжкое искажение сверх-эго с резкой самокарающей и деструктивной динамикой и плохой интеграцией структуры сверх-эго.

* * *

Классический пример идентификации с агрессором, часто приводимый в литературе в качестве иллюстрации, представляет поведение еврейских заключенных в нацистском концентрационном лагере, описанное еврейским (австрийским, с 1939 г. в США) психологом Бруно Беттельгеймом, бывшим узником Бухенвальда в ряде статей и в книге: Bruno Bettelheim, “The Informed Heart” (по изданию 1962 г. см. особ. стр. 169-173).

В результате идентификации с агрессором, совершавшейся в некоторых (но далеко не во всех) заключенных, структура их личности менялась таким образом, что они с готовностью и желанием воспринимали ценности и действия СС как свои собственные. С особенной легкостью они усваивали немецкий национализм и нацистскую расовую идеологию. Примечательно, как далеко заходили в этой идентификации даже хорошо образованные узники.

Во всяком случае из не-еврейских узников, почти все верили в превосходство немецкой расы. Почти все заключенные, в том числе и евреи, гордились “достижениями национал-социалистического государства”, в особенности его экспансионистскими успехами. Принимая новую идеологию, большинство узников, проведших в лагере значительное время, усваивали отношение гестаповцев к т.н. “негодным заключенным”, которых гестапо начало ликвидировать ещё до того, как в действие вступила общая политика истребления. Узники не только считали эти действия оправданными, но некоторые даже полагали их верными принципиально, и сами следовали примеру гестаповцев в обращении с новичками и ослабевшими заключенными.

При этом в манерах, суровости и обращении с товарищами по несчастью они стремились подражать СС и эсэсовским образцам и нормам поведения. Они перенимали у СС как отношение к со-узникам, так и манеры, в которых проявлялось это отношение. Они постоянно проявляли враждебность друг к другу, высказывая ее – если это была словесная агрессия – с использованием совершенно особого словаря эсэсовцев, который заключенные чем дальше, тем более усваивали. От копирования словесной агрессии эсэсовцев до подражания их физической агрессии был лишь один шаг, но пройти его занимало обычно несколько лет. Не было чем-то необычным встретиться с ситуацией, когда узники, управляющие другими узниками, обращались с ними хуже, чем сами эсэсовцы. Иногда они пытались снискать этим благорасположение охраны, но чаще поступали так совершенно искренно, считая что это лучший и надлежащий способ обращаться с заключенными.

Узники, проведшие в заключении долгое время, были склонны отождествлять себя с СС не только по целям и ценностям, но даже в поведении. Они всеми способами пытались раздобыть обноски старой эсэсовской униформы и напялить их на себя, а когда это не удавалось – перекроить свое тюремное облачение так, чтобы оно напоминало эту униформу. В какие тяжкие они при этом пускались, трудно даже поверить, особенно принимая во внимание, что заключенных иногда наказывали за попытки выглядеть похожими на эсэсовцев. Если их спросить, почему они так поступали, они отвечали, что хотят выглядеть сильными. Выглядеть сильными для них значило – выглядеть как их враги.

Узники-старожилы (долгосидящие) чувствовали глубокое удовлетворение, если на дневной поверке им удавалось хорошо вытягиваться по стойке смирно или сделать энергичный салют. Они гордились, когда им удавалось оказываться столь же (или даже более) суровыми или крепкими, как и СС. В своем отождествлении они заходили столь далеко, что пытались подражать занятиям эсэсовцев во время досуга. Например, одним из развлечений охранников была игра, заключавшаяся в том, кто без вскрика выдержит наибольшее количество ударов. Эта игра была перенята заключенными, словно их и так мало били, чтобы повторять этот опыт еще и в качестве игры.

Часто случалось, что тот или иной эсэсовец некоторое время, в качестве развлечения, требовал от заключенных соблюдать какое-либо придуманное им бессмысленное правило, неудобное или болезненное для заключенных, просто ради того, чтобы позабавиться. Обычно он сам о нем вскоре забывал, но всегда отыскивались старые заключенные, которые не только продолжали соблюдать это правило, но пытались и других заставить соблюдать его, долго после того эсэсовец терял к нему интерес. Эти заключенные твердо верили, что все установленные СС правила являются желательными стандартами поведения, по крайней мере, в лагере.

Поскольку долгосидящие узники приняли (или были заставлены принять) зависимость от СС, подобную зависимости детей от взрослых, многие из них желали чувствовать, что по крайней мере некоторые из людей бывших в их глазах всемогущими – справедливы и добры. Потому, каким бы странным это не выглядело, они испытывали также и положительные чувства по отношению к СС. Они разделяли свои положительные и отрицательные чувства таким образом, что все положительные эмоции адресовались нескольким высокопоставленным в лагерной иерархии офицерам (но как правило не самому коменданту). Заключенные уверяли, что за суровой внешностью этих офицеров скрываются чувства справедливости и истинные представления о том, как следует себя вести. Они якобы были искренно заинтересованы в благополучии узников и даже пытались, в небольшой степени, помочь им. Поскольку эти предполагаемые чувства проявлялись чересчур слабо, объяснялось, что офицеры вынуждены тщательно их скрывать, а иначе они не могли бы помогать заключенным.

Рвение некоторых узников отыскать основания для подобного рода утверждение не могло не вызывать жалость. Так, целая легенда была создана вокруг того факта, что один из двух проверявших барак эсэсовцев, перед тем как войти, очистил грязь с ботинок. Он, скорее всего, сделал это машинально, но заключенными это интерпретировалось как резкий упрек с его стороны второму эсэсовцу и явное выражение неодобрительных чувств о концентрационных лагерях.

Эти и многие другие примеры показывают, как и насколько старосидящие заключенные стали отождествлять себя с врагом и старались оправдать его в собственных глазах.

Представляется почти излишним указывать, что поведение и психология русской интеллигенции (рекомых “настоящих европейцев”, “либералов” и т.п.) изоморфны поведению и психологии описываемых Беттельгеймом узников; при этом добрая часть интеллигентского исповедания играет ту же функциональную и психологическую роль, что гордое ношение узниками обносков эсэсовской униформы (т.е. символьной мощи, перенятой у могущественного агрессора и претворенной в собственные облачения, как одному из стремлений идентифицироваться с ним, предотвратить психическую травму и напряженную тревогу, вызываемую агрессией, стараясь самому стать “хоть немного агрессором”); отношение интеллигенции к русской группе копирует (зачастую в ужесточенной и радикализованной форме) негативные западные стереотипы о русских, напоминая усвоение заключенными эсэсовского отношения к самим себе; а интеллигентская “идеологическая деятельность” представляет сплошное вытягивание по стойке смирно и отдание салюта ценностям доминирующей группы и самой этой группе.

В качестве нейтральной иллюстрации того, насколько умонастроение подчиненности Западу пронизывает сознание интеллигенции и доминирует над ним, можно привести статью Виктора Ерофеева (“Общая газета”, 29.7.99) в колонке с симптоматичным заглавием “ Энциклопедия русской души”, “Мы в зеркале” что за зеркало. Автор этого комментария, сам проживший на Западе долгое, и даже быть может слишком долгое время, но ничего об упоминаемом стиле “кул” не слышавший^[2], было засомневался, не проглядел ли он какую Заграничную Ценность, и распросил нескольких знакомых американцев – которые, однако, также о пропагандируемой Ерофеевым ценности оказались не наслышаны.

«Среди причин современного российско-западного противостояния, завуалированного или откровенного, отразившегося как в недавней войне на Балканах, так и в том, что русским унизительно отказано на бессрочное время в безвизовых поездках в Европу, есть одна, о которой у нас не пишут, потому что об этом не думают. После падения Берлинской стены, организованного во многом русской стороной, если не сказать русской щедростью, несмотря на известное сопротивление союзников ФРГ, казалось бы, должна была начаться эпоха взаиморадостного соседства. И верно, был момент, когда в воздухе ощущался дух братания. Все это кончилось неприятно быстро.»

«Мы разочаровали Запад и в чем-то самих себя, оказавшись “другими”, не такими, какими бы европейцы хотели нас видеть. И хотя даже в самых неприхотливых американских фильмах существует пропаганда любви к “другому”, не похожему на тебя, будь он хоть инопланетянином, хоть негром, русские не стали любимы в “другом” качестве. Запад скорее предпочел совсем “других” китайцев, несмотря на то, что по общественным стандартам мы стали куда свободнее, нежели грамотно репрессивный современный китайский коммунизм. В конце концов, оказалось, что в европейском доме для нас нет даже того угла, который предоставили румынам и прибалтам, не говоря уж о поляках и чехах.»

«Многое объясняется общественным варварством нашего затянувшегося переходного периода, но – не все. Западная эстетическая норма жизни стала диктатором не только стиля, но и политических пристрастий. Русских не взяли в НАТО именно по эстетическим соображениям, как не прошедших fасе control.»

«По своей пафосной эмоциональности, пещерной наивности, пузатости, поведенческой неуклюжести русские долгое время были прямо противоположны большому эстетическому стилю Запада – стилю cool. Строго говоря, об этом cool русские вообще даже не догадывались. Между тем это понятие из элитарной моды превратилось в состояние, которое определяет в последнее время западную культуру, что вышла за пределы литературы и кино, вобрав в себя на равных основаниях “красу ногтей” в высшем смысле, то есть культура растворилась в каждодневном быту, быт – в культуре. В Берлине или Париже вам точно укажут: эту марку сигарет курят только лесбиянки, а на той марке машин ездят одни пасторы. На русской стороне ни официальная, ни “кухонная” культуры по понятным причинам не только не шли в ногу с западным развитием событий, но круто забирали в сторону. Мы смотрели западные фильмы, листали западные журналы и читали западные книги, если это удавалось, совсем по-другому, чем западные потребители культуры. В любом случае мы не видели во всей этой продукции объединяющей идеи, поверх барьеров столкновений консерваторов и либералов, архаистов и новаторов. Мы углублялись в экзистенциальный смысл, не замечая становления новой формы. Мы проморгали то, что составляет эстетическую сущность Запада последних 50 лет, о чем уже десятилетия назад было объявлено в двух установочных статьях журналов “Тайм” и “Лайф”, на которые откликнулась молодежь от Лос-Анджелеса до Кейптауна, Токио и даже социалистической Варшавы.»

«Понятие cool (этимологически – “прохладный”) возникло в США в конце 40-х вместе с джазовой пластинкой Майлеса Дейвиса “The Birth of the Cool” и книгами Джека Керуака. Последнего можно считать идеологом “кула”, в 50-м году писавшего о разнице между “сыром” и “кул”-сознанием, как о противоположных формах самосознания. Строго говоря, “кул”-сознание, до сих пор не имеющее русского словесного эквивалента, не оставляет в человеке неотрефлектированных, “темных” сторон. Ему свойственны открытость, прозрачность, эротичность, ироничность, подчеркнутая стильность, что обнаруживается в его джазовых корнях. <...> Лучшее, что есть в “Битлз”, мюзикл “Вестсайдская история” Леонарда Берстайна, песни Боба Дилана, с одной стороны, а с другой – улыбка, прическа, стиль одежды президента Джона Кеннеди (особенно если его сравнить на фотографии с его собеседникомХрущевым) – истинный “кул”.»

«Постепенно “кул” стал венцом глобальных американско-европейских усилий лицевых мускулов, голоса, моды, рекламы, кодекса поведения. Манеры советских дипломатов, как и родная культурная продукция, не проходили на Западе без сильной дозы иронии. Разрыв между западной модой и “русским стилем” привели к тому, что в сознании Запада, после развала СССР, русские заново оформились в образ врага, но уже не идеологический, а эстетический, менее опасный, более смехотворный. В сравнении особенно с эксцентричной, взвешенно заикающейся “The cool Britania” в интерпретации нынешнего британского премьера, мы – нервная, дергающаяся, застенчиво-нахрапистая масса. Нет среди белых людей в мире больших анти-”кулов”, чем русские.»

«Тем не менее Москва в течение 90-х годов усиленно стремится стать “кул”, волей-неволей устремившись за Западом, донашивающим эту моду за неимением новой. Даже милиционерам пошили прозападную униформу. Но русское неофитство (ну, молодежные журналы, выступающие под обложкой “кул”) не вызывает евровосторгов по причине блеклой подражательности.»

«Однако... Пушкин! – у нас есть свой фундаментальный “кул”. А “Герой нашего времени”? – да. А “Ревизор” Гоголя? “Лолита”, возможно, одно из наиболее “кул”-произведений XX века. Скульптор Илья Кабаков, лучший Бродский, где-то Сорокин, в чем-то Пелевин, дюжина фотографов, одна модная якутская манекенщица тоже адекватны “кул”-жанру, хотя, понятно, не сводятся к нему. У нас есть и советский классический “кул”, вроде “Кавказской пленницы”.»

«Новейшие эстетические “ножницы” между Западом и Россией – предмет для “кул”-размышления, а не для отчаяния, которое, в данном случае, совсем не “кул”.»

>>> (это незаконченные записки 20-летней давности, комментарий не был дописан)

МЫ БОЛЬШЕ ЗАПАДНИКИ, ЧЕМ ЗАПАД

Беседа с Сергеем Ковалевым

целесообразность — мы ее уже нахлебались! И, как это ни смешно звучит, в некотором смысле мы впереди Европы: по пониманию того, что значит целесообразность. Вот я только недавно разговаривал с джентльменом, представляющим Европейскую комиссию Евросоюза. Знаете, эта беседа меня очень огорчила. Это очень осведомленный и неглупый человек — я, конечно, понимаю, что он крупный международный чиновник и не все говорит от себя, но ведь его суждения очень характерны для европейской элиты в целом.

Прошу прощения, что говорю о себе, — меня довольно часто называют агентом Запада. Это правильно, только те, кто меня так называют, имеют в виду спецслужбы, а я имею в виду идеологию. Так вот, мы гораздо более привержены западной идеологии, чем средний политик Запада и, скорее, всего, средний западный обыватель.

[На Западе] стало преобладать то, что называется реальной политикой.

Запад труслив, лицемерен, недальновиден и вжился в традиционную политику так, что не мыслит себе никаких шагов помимо нее. Их знамя — реальная политика. А это значит — двойные стандарты, политическая целесообразность и так далее. Они разыгрывают политические комбинации, это для них привычное дело. Они в свое время провозгласили незыблемые принципы права — это чисто западная, чисто европейская заслуга, это результат развития европейской христианской культуры, — но и все на этом. В некотором смысле мы ведь большие западники, чем Запад.

В таком, что многие из нас всерьез относятся к их концепции, а они руководствуются ею всего лишь в меру возможного

http://www.rusmysl.ru/2001II/4370/437001-Jun28.html

"Русская мысль", Париж,

N 4370, 28 июня 2001 г.

>>> ...

* * *

Сандер Гилман, обозревая книгу и статьи Беттельгейма^[3], заключает:

«Беттельгейм остро высветил явление еврейской себя-неневисти и ввел хорошо разработанную модель себя-ненависти в качестве основания, объясняющего неспособность евреев выжить в лагере. Он вскрывает источник себя-ненависти в ассимилированности еврея, которого лагерный опыт приводит к фрагментации личности. Ассимилированный еврей опирается в самоопределении себя на ценности не-еврейского общества, и таким образом оказывается в зависимости от своего ранга и положения в этом обществе. Когда он утрачивает это положение, его идентичность распадается. Это наблюдение красной нитью проходит через работы Бубера и Вайнингера: у евреев на Западе нет внутреннего центра, он вытеснился внешними атрибутами западного общества. <...> Себя-ненавидящие индивидуумы ощущают, что их себя-ненависть является механизмом приспособления, они концентрируют всю свою энергию на сохранении этого механизма, они идентифицируются с риторикой антисемитизма чтобы избежать лобового столкновения с реальностью антисемитизма <...> и, наконец, они настолько отождествляюстся с антисемитом, что должны закончить самоубийством или сумасшествием.»

Тождественным образом, русский интеллигент психологически ориентируется, в своем самоопределении, на систему и иерархию ценностей и оценок иного, нерусского общества, в результате психология его оказывается в зависимости от этой системы – с которой тесно связана низкая или отрицательная оценка русского существования: деакцентирование положительных аспектов и качеств русского бытия, акцентирование отрицательных и интерпретация ряда положительных (с русской точки зрения) свойств в отрицательном ключе.