Давно лежит.
Двести шестнадцать лет.
И говорит мне – а кому еще, кроме меня больше никто здесь не шляется в ноябре, дураков нет, – и просит меня как ребенок:
– Можно я встану и погуляю? Я так устала все время на одном месте.
Я делаю вид, что думаю над ответом.
А потом отвечаю:
– Да ну. Не трать время. Тут, наверху, холод собачий. Тут снег превращается в грязь, и даже у Волги какой-то простуженный цвет, один раз посмотришь и сразу кашляешь.
Но крестьянка Прасковья Волкова мне не верит.
– А я бы все равно посмотрела, – мечтает она. – И еще на то, как джипы носятся через канавы. И как мужики догоняются у вывески "Деньги быстро". И как таджики заканчивают забор у прокурорского особняка. И как в Ярославле кудрявые девочки в сапогах на каблуках опаздывают на работу. И как в Москве давятся в очереди за айфоном. И как сначала становится светло, потому что утро, а потом почти темно, потому что вечер, а потом совсем темно, потому что ночь, а потом снова светло! Мне все интересно – ты хоть понимаешь, дебил, что это такое, когда тебе все интересно?! Да я бы все отдала, сволочь, чтобы хоть один раз было то так, то иначе, то Волга, то джип, то сапоги, то светло, то темно! Но у меня ничего нет.
И молчит.
И я молчу.
Мне очень стыдно – как это всегда бывает, когда ты должен отказывать в том, что ты все равно не можешь дать.
Когда ты делаешь вид, что выбор есть – пусть и небольшой, самый крошечный, самый поганый, как выбор между почти темнотой и совсем темнотой, – а его нет.
Только полная темнота – уже двести шестнадцать лет.
И это, страшно сказать, еще самое начало.
Но надо же что-то сказать.
И я пробую осторожно:
– Да ты не злись на меня, Волкова. Я тебе правду говорю. Тут холодно и неинтересно. Тут плохо.
Конечно, я вру.
И каждый, кто хоть раз в жизни стоял на высоком берегу Волги, под синими куполами Смоленской церкви в селе Диево Городище Ярославской губернии, – тот знает, как глупо и нагло я вру. Такого пленительно прекрасного места во всей России еще поискать, даже если у вас есть и джип, и айфон, и самые быстрые и большие деньги.
А что поделать?
Ей двадцать четыре. Или все двести сорок, это как посмотреть.
Но даже таджик из-под прокурорского забора может купить себе сапоги на каблуках.
А она не может.
И я пытаюсь еще раз:
– Волкова, ну не грусти. Я точно знаю, что наступит момент, когда протрубит ангел.
– И что?
– И ты воскреснешь. И станешь глубже, чем Волга, и выше, чем синие купола, нужнее, чем деньги, красивее, чем кудрявая девочка, и живее, чем целая очередь за айфоном. И ты ни разу не будешь расстроена, что тебе все интересно, а у тебя ничего нет, потому что ты будешь всем. И везде. И ты никогда больше не кончишься. Ты, Волкова, по-настоящему только начнешься.
Она молчит недоверчиво.
Оценивает перспективу.
А потом все-таки спрашивает:
– Слушай, а воскресать – это так же больно, как и умирать?
Я молчу.
Я стою на могиле в грязи и молчу.
Я не хочу знать, что на это ответить.
