(Предшествующая часть здесь: https://oboguev.livejournal.com/6245170.html)
Глядя со стороны и наспех, история конфликта между Сергеевым (с одной стороны) и Крыловым и др. (с другой стороны) может показаться загадочной, потому что, глядя именно снаружи, конфликт возник вроде бы из ничего и внезапно: ещё весной 2017 г. была презентация книги устроенная НДП, рекламное интервью с Сергеевым на крыловском АПН, сам Сергеев в качестве источников вдохновения книги называл и цитировал Крылова и Святенкова, были споры с его книгой (рецензия Неменского и др.), но споры выглядевшие именно внутритеченческими. И всё это на фоне нескольких лет сотрудничества, включая 28 номеров ВН. Словом, казалось бы, "ничто не предвещало", и потом вдруг "бум".
Одобрительное цитирование Сергеевым Пайпса (это примерно как если бы еврейский историк стал бы писать, что "в некоторых ключевых моментах Розенберг был прав про евреев", совершенно безотносительно к фактической правоте Розенберга), другие перестановки аффективных акцентов и, готово – разрыв между сторонами.
Казалось бы, загадка.
Однако если повторно перечитать рецензию Неменского на книгу Сергеева (рецензия написана в октябре 2017) в свете случившегося затем, то природа происшедшего поддаётся реконструкции.
Здесь нет нужды перечислять все основные моменты рецензии, желающий понять природу разрыва подробнее с лёгкостью перечтёт рецензию сам, поэтому достаточно ограничиться только одним пунктом, ставшим очевидно ключевым для последующего разрыва. Неменский справедливо замечает, что вопреки заглавию, книга написана вовсе не про русскую нацию (или её отсутствие), а про недоговорный характер властных отношений в русской истории.
"Скажу крамольную в отношении обсуждаемой книги мысль: ей вообще не очень-то нужно понятие нации. Его можно оставить лишь в самом начале, при постановке вопроса, почему у русских она не сложилась. В дальнейшем оно просто не нужно. На самом деле предметом книги, как мне это видится, является не нация, а феномен договорного характера власти, который к нации сведён быть не может в принципе."
Что и даёт нам основной ключ к пониманию конфликта (другие моменты отмеченные Неменским лишь детализуют картину).
Нет сомнений, что как и другие лица существенно причастнные к русскому национал-патриотическому движению в тех или иных его формах, С.М. Сергеев желал и желает блага России и русским (разумеется, как и остальные причастные к движению – в собственной интерпретации представлений о благе) и интенсивно размышлял над возможными способами достижения русского блага и устранении препятствий к нему – чему свидетельством и книга Сергеева, и многочисленные публикации в ВН и других изданиях, а также сборники статей.
Однако людям вообще, и в особенности авторам полагающим, что они "отрыли клад" в виде некоторой идеи или её разработки и ощущающим таким образом её авторство, бывает свойственна интенсивная эмоциональная привязанность к идее (сродни привязанности родителя к своему ребёнку) и абсолютизированное и некритическое её восприятие, особенно по отношению к общему масштабу социальной и исторической действительности. Идея эмоционально воспринимается в виде всеописания действительности и панацеи, разрастающихся перед взглядом автора и заслоняющих всё остальное на свете.
Никто из нынешних новоприобретённых национал-демократических неприятелей Сергеева не перечил ему в том, что недоговорный характер власти был злом в прошлом (может быть вынужденным или меньшим сравнительно со стоявшими альтернативами злом, но злом), и – что актуальнее – является злом в наше время и на будущее. Ровно напротив: для борьбы с этим злом ими в минувшее десятилетие как раз и создавались организации, включая НДП, писались множество публицистических статей и политических деклараций, и, как отмечал в прошлом Сергеев, инспирацией своей книги он обязан в т.ч. таким нынешним своим неприятелям как Крылову и (забаненному ныне Сергеевым) Святенкову.
Разногласие, таким образом, состоит вовсе не в различии отношения к недоговорному характеру власти как ко злу, и не в различии в стремлениях добиваться договорного характера власти в будущем.
Разногласие, насколько его удаётся реконструировать, состоит в том, что по названным выше психологическим причинам Сергеев решил, что инструментом для достижения желаемого договорного характера власти в будущем может выступить более сильное проклятие её недоговорного характера в прошлом, а для достижения желанной цели не жалко – для надёжности – посыпать дустом всё вокруг недоговорного характера в прошлом, и лучше с запасом: если при этом засыпется дустом пшеница достоинства наших предков, не беда, главное чтобы убился недоговорный сорняк. (Как заявил Во Нгуен Зиап на съезде КП Вьетнама, лучше казнить 10 невиновных, чем упустить одного виновного.)
Чем обширнее и надёжнее засыпание дустом недоговорного прошлого, тем успешнее может быть достигнут договорный характер власти в будущем и – voila! – русское благо.
Такое представление, разумеется, является глубоко иррациональным, сугубо иллюзорным и подчёркнуто идеалистическим. Формирование структуры властных отношений в обществе определяется подавляющим образом материальными факторами – объёмом общественных ресурсов, толщиной имущего слоя, распределением ресурсов в обществе, т.е. уровнем его полиархичности, внешними давлениями и угрозами, внутренними давлениями (как то, межэтническими делениями и конфликтами) и т.д.
(В этом отношении характерно, что фокус на материальных причинах становления "принципа Москвы" в книге Сергеева оказывается быстро скользящим: этому, казалось бы, центральному для его темы пункту оказывается посвящено в сумме от силы несколько страниц; при этом автор ставит внешние условия московского государства в один ряд с западноевропейскими. "Будучи специалистом по XIX веку, он решился описать в определённом аспекте весь ход русской истории, неминуемо заглянув далеко за пределы «своего» столетия", замечает Неменский. Такой охват, конечно, похвален смелостью, но ведь можно наверное было справиться о верности посылок у коллег специализирующихся по более ранним векам и осведомиться, не прав ли напротив Н.И. Ульянов, заключавший, что "Не злоупотреблением властью создан и трагизм русской истории. Россия – страна великих нашествий. Это не войны маркграфов саксонских с курфюрстами бранденбургскими, это периодически повторяющиеся приходы Аттилы и Чингизхана под знаком полного порабощения и уничтожения. Это нечеловеческое напряжение сил, и без того бедной от природы страны, для отражения в десять раз сильнейшего врага." или [как раз и приютивший Ульянова на йельской кафедре] Г. Вернадский писавший примерно то же самое, и если Вернадский с Ульяновым в этом ключевом моменте неправы, то заодно и опровергнуть их, чтобы два раза не ездить.)
Неопосредованные в социальной структуре чисто-идеационные факторы, разумеется, тоже играют роль в формировании властных отношений, но весьма умеренную (и преимущественно в виде социальных навыков, а не социальных или исторических теорий), а интенсивность оценок далёкого исторического минувшего – роль и вовсе гиперумеренную. Интенсивность недискриминирующего посыпания дустом далёкого прошлого поэтому способна оказать на будущее развитие лишь околонулевое влияние (а в той мере, в которой вообще способна – скорее влияние отрицательное. Если, как имплицирует новейший дискурс Сергеева, материальная причина недоговорного характера власти, крепостного права etc. не может быть усмотрена в средовых условиях русской истории, то она может быть усмотрена лишь в единственной остающейся переменной – в антропологических свойствах русского человеческого материала. Но каким образом суггестирование и реклама рабского характера антропологической природы русских должны приблизить установление чаемого договорного характера власти – остаётся рационально необъяснимым. Каким образом они могут отдалить или сорвать установление договорного характера власти, представить ещё возможно; но каким образом они могут его приблизить, у меня представить не получается. Как некогда написал Крылов, "Почему от того, что мы назовём себя дерьмом, должно стать лучше? В самом деле, почему?").
Человек однако не является рациональным существом, он движим в сильнейшей мере эмоциональными побуждениями, включая его личные привязанности и предвзятости (biases), в т.ч. описанной выше эмоциональной привязанностью к "его" идеям ("рождённым" или "перижитым" им, которые его "всего перепахали") – привязанностью, рождающей иллюзию о самодвижущей силе этих идей (иллюзию, будто идеи способны создавать социальные силы или социальные интересы) и об их (его идей) гиперзначимости.
Ю.В. Готье некогда записывал в дневнике о привязанности современной ему интеллигенции к её идеям: «Я не понимаю, я не могу принять этого типичного воззрения русского интеллигента – пусть будет по-моему, или нарушится принцип – и тогда пусть все рушится.»
В переводе на язык обсуждаемого казуса:
«Если организация власти недоговорная, то да будь всё проклято».
Описываемый казус вовсе не является уникальным в смысле своего внутреннего устройства. К примеру, ЖЖ-юзер ded_mitya некогда сделал наблюдение о психологиях как своей (прежней), так и т.н. "пятоимперцев":
Мне раньше казалось, что "Империя Зла" СССР это такой гигантский диполь, положительный конец которого упирается в космос (Гагарин, мирный атом, наука, образование, социальная сфера), а отрицательный должен создавать гальваническую разность где-то в районе "нижнего днища нижнего ада", с НКВД, Берией, Гулагом и Тридцать Седьмым Годом. Типа, диалектика. Мне также казалось, что ради верхнего полюса стоит терпеть нижний и надеялся, что середина этой конструкции когда-нибудь оторвется от поверхности и взлетит вверх за "плюсом".
Но то, что предладают сочинители из Завтра, есть умиление именно "минусом". Здесь действует совершенно иезуитская, вывернутая наизнанку логика, антипроект, основанный на вере в то, что достаточно вкопать нижний полюс поглубже, и верхний появится сам собой, и чем глубже будет вкопан "минус", тем выше взлетит "плюс".
"Чем более смертным боем бить и гнобить русских, тем более возвеличится Космическая Россия."
Для подъемов в выси надобен интеллект и душевное тепло; но эти качества для работы над антипроектом совершенно лишние. Я думаю, то, что в манифесте "настоящего живого православия", которое у нас нынче за гос.идеологию, мне в качестве духовного поводыря подcовывают предателя и ничтожество вовсе не случайно. Я думаю, в этом смысл всей опричнины, иван-грозновщины и неосталинизма, во всяком случае, как его понимают те, кто называет себя имперцами.
Капитан Врунгель, между прочим предупреждал: "Как вы яхту назовете, так она и поплывет".
С.М. Сергееву, насколько у меня получается реконструировать его казус, тоже очевидно показалось, что если полюс проклятий недоговорной русской истории закопать поглубже и посыпать дустом посильнее, то полюс договорного будущего взлетит скорее и выше.
Некогда С.М. написал очерк озаглавленный "Как возможна русская русофобия", а затем, получается, добавил к методам того, как она возможна (по п. 1 в его перечислении), дополнительный способ, хотя исторически и не очень новый. Но в традициях тоже есть своя прелесть.
Это была реконструкция казуса в части со стороны С.М. Сергеева.
С противостоящей частью всё гораздо незамысловатей, потому что как воспринимались ею дустовые эскапады Сергеева, реконструировать и вовсе нетрудно:
«Специальность нашего времени – обличение. Вот уже скоро полвека, как мы только обличаем и обличаем. Кого? Друг друга? Самих себя?Самобичующий протест –
Российских граждан достоянье.
Хорошо еще, если только “самобичующий”. А то бичует себе человек всю жизнь направо и налево и в ус себе не дует, будто бы дело делает.»
В приведённой реконструкции нет морали. Иногда реконструкция -- это просто реконструкция.