Его зданиям едва ли больше ста, двухсот лет, трехсот лет, но у них такое выражение лица, будто они стоят тут тысячу лет. Он может десятками своих фабрик и заводов, лабораторий и конструкторских бюро работать на будущее, на так называемый прогресс и развитие, но в глубине души он понимает, что лишь следует условностям века, потому что сам он уже полностью состоялся, и никакой иной красоты теперь не родится, а без красоты ничего не имеет смысла. Он мыслит себя как спустившийся на землю в готовом виде подарок небес. И он настолько любуется собой, что иногда теряет эту связь с небом – что нависает над ним так близко...
Вы можете после долгой разлуки (а всякая разлука с ним – долгая) тихо, боясь оскорбить его фамильярностью, провести рукой по шершавому граниту набережных – но он не замурчит в ответ, словно привыкший к ласке кот. Его снисходительности хватает только на то, чтобы благосклонно принимать ваш оммаж – как должное. Если завтра люди оставят его, он вряд ли это заметит. Он будет тихо и величественно умирать, ветшать, осыпаться, сохраняя осанку и манеру…
Но есть две даты, разделенные десятью днями, десять зимних дней, когда город вспоминает о своих людях, и тогда город и его люди – одно, и город становится людьми, и тогда его глаза – это глаза Тани Савичевой, его голос – голос Ольги Берггольц, его дыхание – ветер на Пискаревском, его плач – вой воздушной тревоги, его пульс – стук метронома, его числа – 900 дней и 125 грамм, и его цвет – цвет несчётных букетов из четного количества алых гвоздик...
