... На соседней клетке литературного поля в создании конструированного само-образа с "крестьянскими писателями" состязались "босяки" с Горьким во главе и роем "подмаксимков" (или "подмаксимчиков") вокруг него. Известность и читательская популярность Горького была обязана своими масштабами не только литературным талантам Горького, но и тщательно создаваемому и культивируемому Горьким публичному образу отождествлявшему его самого с его героями-босяками. «Было бы очень неосторожно приписать славу Горького одним непосредственным свойствам его таланта», отмечал С.А. Венгеров ещё в биографической статье словаря Брокгауза-Ефрона. «Несоменно, что элемент моды [...] сыграл крупнейшую роль в размерах успеха, доставшегося на долю Горького». Дабы соответствовать модному образу, Горький избегал упоминать о своём действительном происхождении. Лишь в качестве единичного исключения сведения о нём промелькнули в словарной биографической статье 1907 г. составленной Венгеровым на основании автобиографического очерка неосторожно написанного Горьким для литературного архива Венгерова десятилетием ранее (в конце 1897 г.), в самом начале литературной карьеры, когда Горький ещё не успел озаботиться её легендированием. «По своему происхождению П[ешков] отнюдь не принадлежит к тем отбросам общества, певцом которых он выступил в литературе», сообщает Венгеров, «Апологет босячества вышел из вполне буржуазной среды. Рано умерший отец его из обойщиков выбился в управляющие большой пароходной конторы; дед со стороны матери, Каширин, был богатый красильщик». Из много позднейших разысканий известно, что отец Горького был краснодеревщиком, а позднее конторщиком пароходства Колпина в Астрахани. В Нижнем Новгороде отец Горького успел также побывать присяжным в суде. Дед Горького по линии матери, Василий Каширин, начав в молодости бурлаком, выбился в "артельщики", старшину над бурлаками, а осев в Балахне, оказался в числе зажиточных граждан. После переселения в Нижний Новгород, Каширин стал зажиточным красильщиком и был некоторые годы старшиной цеха красильщиков и даже метил (но неуспешно) в ремесленные головы. В 1861-63 гг. Каширин был также гласным (т.е. депутатом) в городской Думе. Дума состояла из шести гласных, одним из них был Каширин. Оба дяди Горького были женаты на дворянках. Отчим Горького имел личное дворянское звание. Двоюродный брат Горького был вторым тенором в знаменитом церковном хоре Сергея Рукавишникова. Ни о чём этом из сочинений, очерков и интервью самого Горького читатель узнать не мог. Из Горьковских рассказов о себе выпадают также его крестные, хотя в религиозной семье Кашириных они должны были играть видную роль в жизни ребёнка, особенно сироты. Хотя малолетний Горький, ставший невольным "виновником" краха и разорения своего рода, и пережил с малолетства мытарства, но затенять "чистоту" своей биографической легенды упоминанием диссонирующих с ней обстоятельств он не желал.
«Еще одна легенда о нем», пишет Бунин в посмертном очерке о Горьком в 1936 году, «Босяк, теперь вот казак... Как это ни удивительно, до сих пор никто не имеет о многом в жизни Горького точного представления. Кто знает его биографию достоверно? И почему большевики, провозгласившие его величайшим гением, издающие его несметные писания миллионами экземпляров, до сих пор не дали его биографии? Сказочна вообще судьба этого человека. Вот уже сколько лет мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении не только политических, но и весьма многих других обстоятельств, – например, полной неосведомленности публики в его биографии. Все повторяют: "босяк, поднялся со дна моря народного..." Но никто не знает довольно знаменательных строк, напечатанных в словаре Брокгауза: [цитирует упомянутую выше словарную статью Венгерова о происхождении Горького]. Дальнейшее – никому в точности не ведомо, основано только на автобиографии Горького, весьма подозрительной даже по одному своему стилю [...] Чего стоит один этот сусальный вечный Горьковский образ!».
Бунин вспоминает, как Горький выстраивал в 1900-х гг. свой внешний образ: «Ходил он теперь всегда в темной блузе, подпоясанной кавказским ремешком с серебряным набором, в каких-то особенных сапожках с короткими голенищами, в которые вправлял черные штаны. Всем известно, как, подражая ему в "народности" одежды, Андреев, Скиталец и прочие "Подмаксимки" тоже стали носить сапоги с голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо».
За фасадом тёмной блузы с ремешком, призывов к бунту и презрения мещанства,"босяк"-"буревестник" вёл вполне буржуазный образ жизни. С некоторой завистью Бунин вспоминает: «Мы получали в "Сборниках Знания" кто по триста, кто по четыреста, а кто и по пятьсот рублей с листа, он – тысячу рублей: большие деньги он всегда любил. Тогда начал он и коллекционерство: начал собирать редкие древние монеты, медали, геммы, драгоценные камни; ловко, кругло, сдерживая довольную улыбку, поворачивал их в руках, разглядывая, показывая. Так он и вино пил: со вкусом и с наслаждением (у себя дома только французское вино, хотя превосходных русских вин было в России сколько угодно)». В той же квазинародной блузе с ремешком и в сапожках Горький запечатлён на фотографиях в снимаемых им итальянских виллах, из окон которых его гражданская спутница М.Ф. Андреева разбрасывала не день рождения Горького золотые монеты в толпу итальянцев. Подобным же образом, подмаксимка №1 Скиталец (С.Г. Петров), даже женившись на дочери миллионера, продолжал по временам затмевать Горького вычурностью своих одежд.
Бунин вспоминает о том, с какой лёгкостью Горький уже в начале своей литературной карьеры переходил от одной изображаемой им роли и характера к другим. В разговоре с Чеховым в 1899 г. Горький «говорил громко, якобы от всей души, с жаром и [...] героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. Это был бесконечно длинный и бесконечно скучный рассказ о каких-то волжских богачах из купцов и мужиков, – скучный прежде всего по своему однообразию гиперболичности, – все эти богачи были совершенно былинные исполины, – а кроме того, и по неумеренности образности и пафоса». При рассказе Горький всё время поглядывал на Чехова, пытаясь уловить его впечатление. В тот же день при встрече с Буниным наедине, «это был совсем другой человек, чем на набережной, при Чехове: милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения, говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем. Он играл и в том, и в другом случае, – с одинаковым удовольствием, одинаково неустанно, – впоследствии я узнал, что он мог вести монологи хоть с утра до ночи и все одинаково ловко, вполне входя то в ту, то в другую роль, в чувствительных местах, когда старался быть особенно убедительным, с легкостью вызывая даже слезы на свои зеленоватые глаза».
Характерно, что в советские времена сентиментальная слезливость Горького сменилась брутальностью: воспеванием Беломорканала, созданием идеологических формул обосновывающих истребление "несдающегося врага", по поводу сталинских расстрелов в 1931 году Горький писал, что "расстреляна, в сущности, полсотня гнуснейших преступников" и что "волноваться по этому поводу не приходится", – среди расстрелянных были личные друзья Горького, отмечает Осоргин. На известие о смерти собственного сына Горький, которому сообщили о ней во время диспута о бессмертии, отреагировал с показной безучастностью: "Это уже не тема". «Горький всегда был слезливым человеком и любил плакать на публике. Он плакал при одном только упоминании Льва Толстого, плакал, рассказывая что-то публике, плакал даже над собственными книгами. Но, когда ему сообщили о смерти его сына, он отреагировал на это совершенно безучастно [...] Какой из Горьких был настоящим: плачущий, потому что ему "птичку жалко", как студенту из советской комедии, или тот, который совершенно равнодушно взирает на смерть собственного сына?», задаётся вопросом современный публицист, «Вероятно, ни тот ни другой. В богемной среде всегда ценили взрывы эмоций и чувственность напоказ. Вот Горький и лил слёзы по самому незначительному поводу. Но сталинский СССР был уже совсем другой эпохой. Тогда ценилась особая суровость и стальной характер. Вот Горький при свидетелях и разыграл высшую степень брутальности, не обратив внимания на смерть сына. Дескать, что такое гибель ребёнка в сравнении с важнейшим диспутом о бессмертии?» Лицедейство и легенда Горького всякий раз приноравливались к "социальному заказу".
Частью легенды Горького было его знание России благодаря тому, что он якобы обошёл её. «Всегда говорили о его редком знании России», пишет Бунин, «Выходит, что он узнал ее в то недолгое время, когда, уйдя от Ланина, "бродил по югу России". Когда я его узнал, он уже нигде не бродил. Никогда и нигде не бродил и после: жил в Крыму, в Москве, в Нижнем, в Петербурге... В 1905 году, после московского декабрьского восстания, эмигрировал через Финляндию за границу; побывал в Америке, потом семь лет жил на Капри – до 1914 года. Тут, вернувшись в Россию, он крепко осел в Петербурге... Дальнейшее известно».
Из современников, кажется, только Чуковский с присущей ему проницательностью и чуткостью воскликнул: «Как хотите, а я не верю в его биографию. – Сын мастерового? Босяк? Исходил Россию пешком? Не верю. [...] Человек ходил пешком и в Кубань, и в Одессу, и в Астрахань, и в Новую Прагу, и в Уфу, – а что он рассказал нам об этом?» и в двух обширных очерках описал обманную диалектику Горького. Горький-художник воспевает то, что Горький-дидакт и идеократ пытается сокрушить: «Фальсификация идеологии вещь обычная в нынешней русской литературе и тем более любопытная, что она имеет много соответствующих черт и в русской жизни. Горький не единственный Уж, которого русское общество приняло за Сокола. Типичным представителем такой же фальсифицированной идеологии является последователь Горького, поэт и беллетрист Скиталец [...] Для музы Скитальца [...] главная черта все та же, что и у Горького, – подделка мещанских настроений под пролетарские».
«Горький — мещанин с головы до ног. В русской публицистической критике почему-то установилось суеверие, будто верный показатель антимещанства есть индивидуализм. Но мещанская идеология, как и всякая другая, не имеет абсолютных, раз навсегда данных свойств, а всегда принимает те формы, которые по условиям времени ей подобают больше всего. Индивидуализм в настоящее время как раз и является наиболее присущей русскому мещанству формой...»
«Горький может всю жизнь восхвалять безумство храбрых и доблесть пролетариата, но так как делает он это размеренно и методически; так как за проповедуемым им безумством скрывается некий теоретический утилитаризм; так как, воспевая личность, сам он творит своих героев по шаблонам и тем самым сглаживает, а не выясняет их индивидуальность; так как характерными чертами его творчества является резонерство, рассудочность, симметричность композиции, теоретичность замысла, — то, взяв во внимание эту форму его произведений, нельзя не счесть его литературную деятельность выражением того общественного класса, который определяется именно этими чертами. Г. Шулятиков согласится с нами, что черты эти отнюдь не принадлежат Lumpen-пролетариату, которому он навязал г. Горького в идеологи, а относятся скорее к ненавидимой им буржуазии».
[...]
Горький «стал первым русским писателем, очень выверенно и тщательно создающим свой имидж. Горький особым образом говорил, следил, чтобы его манеры были похожи на босяцкие, одевался в особом народном стиле. Всё в нём должно было свидетельствовать, что он выходец с народного дна. [...] Для [поклонников] он был человеком, поднявшимся со дна людского через зуботычины, мордобой и безысходность простонародного быта. В Горького поверил даже Толстой, к которому тот приезжал за несколько лет до этого и не был принят. Теперь же патриарх русской литературы аттестовал его как "настоящего человека из народа"».
«Работа Горького над имиджем привела к тому, что среди начинающих писателей и поклонников Горького зародилась целая субкультура "подмаксимовиков", которые подражали кумиру в одежде, манерах, особом произношении».
Ироническое прозвище "подмаксимники" ("подмаксимки", "подмаксимчики") отчеканила первоначально Гиппиус для обозначения многочисленных эпигонов Горького, сереньких писателей-"реалистов":
«Читает читатель какой-нибудь рассказ какого-нибудь тысячного "подмаксимника" о босяках (уж, конечно, о босяках), и очень ему нравится... не рассказ, а собственная мысль: "ловко! ну-ка я! Может, и я так напишу! Да еще вдруг лучше? Понравится"... И пишет. [...] А если бы он читал про аристократку в "Русском Вестнике" и знал бы, что теперь именно она должна нравиться, – то написал бы непременно про аристократку, и вышло бы не хуже».
И позднее: «Я ещё помню времена Великого Максима, "властителя дум", и бесчисленных "подмаксимков"...»
Зажив самостоятельной жизнью, прозвище "подмаксимок" вскоре распространилось на окололитературную богему стилизовавшую себя "босяками" по образу и подобию Горького: «как в свое время домашняя блуза Л.Н. Толстого породила "толстовки", так в 900-е годы появились так называемые "подмаксимки" – безликие подражатели, которые отращивали длинные волосы, носили косоворотку, высокие сапоги», широкополые шляпы и по-горьковски окали.
Н.А. Энгельгардт вспоминал о «"подмаксимниках" с суковатыми дубинками и босяцким сквернословием на устах». Н. Никандров писал с натуры о «"подмаксимках", отощалых юношах в итальянских широкополых шляпах, с русскими суковатыми дубинками. Неугомонные мечтатели, они крепко сплоченными стайками носятся по Нижнему, без конца ведя между собой горячие споры на литературно-творческие темы, навеянные произведениями Горького. Потом, чтобы подкрепиться, заходят к кому-нибудь из своей компании и, не прерывая беседы, в непостижимом количестве пьют жиденький чай – единственное их питание – со знаменитым нижегородским ситником, купленным в складчину на последние медяки. Где-то они сейчас, бедняги? Вот кого пригласить бы на этот вечер [в гости к Горькому]. Опустошительной саранчой пронеслись бы по ужинному столу. В полчаса корки хлеба не оставили бы хозяевам». Армянский композитор А.А. Спендиаров, знакомый с Горьким по Ялте 1902 г., позднее вспоминал о «молодых, подчас вовсе бесталанных писателях, так называемых "подмаксимках". Они усвоили себе [...] внешние черты Максима Горького. Его рубаху, брюки, сапоги, – одежды, столь идущие выдвиженцу из народа Пешкову. Усвоили его резковатый, афористичный тон. [...] "Подмаксимки", строя свою карьеру якобы на духовной близости к Горькому [...] искали скандалов, случаев попасть хотя в хронику газеты».
Ив. Белоусов пишет в воспоминаниях: «Горький при [...] своем появлении в Москве обратил на себя внимание своим костюмом, слишком демократическим по тогдашнему времени, и находились люди, которые говорили, что Горький рекламирует себя, тем более, – этот необычайный для столичных жителей костюм нашел себе подражателей: не говоря о Скитальце, Андреев, Шаляпин нарядились в поддевки русского покроя и натянули сапоги с высокими голенищами. Тогда всю эту компанию, одевавшуюся под Горького, называли “подмаксимками", про неё издатель журнала "Рампа" Л.Г. Мунштейн [...] сочинил песенку на мотив из Фауста [...] где говорилось об этих "подмаксимках" как они появились в обществе для того:
Чтобы мир увидеть мог
Восемь пар смазных сапог..."»
У Дорошевича в юмористическом рассказе пьяный барин спрашивает лакея: «Вы тоже Максим Горький? Ах, вы не Максим, вы Онисим. Вы, значит, подмаксимок?.. Позвольте, почему же в поддёвке, ежели вы не писатель? Ах, вы швейцар! Не хочу калоши! К чорту калоши! Я босяк!»
Проницательный Чуковский посвятил две обширных статьи идеологическим фальсификациям Горького, отмечая в них, что "фальсификация идеологии вещь обычная в нынешней русской литературе [...] Горький не единственный Уж, которого русское общество приняло за Сокола" и обращаясь затем к таким же идеологическим фальсификациям подмаксимка №1 Скитальца и др. авторов. Статью про А. Каменского Чуковский открывает словами: "Остерегайтесь подделок! В этом году вышла новая книга талантливого беллетриста Анатолия Каменского, и на ней можно изучить, каких высоких ступеней достигла у мещан фальсификация пролетарской идеологии". Противоположность Горького-художника и Горького-идеолога, автора лубочных произведений, героев и идеи которых он неспособен наделить жизненностью и в душе не любит, подмечал также Изгоев.
[...]