«В чем же причина той привлекательности, которую последний из сколько-нибудь заметных монарших домов Европы - британский - продолжает сохранять для всего мира, включая Россию? Конечно, этот дом умирает, можно сказать, естественной смертью, от утраты сознания своей миссии и нужности. Престарелая королева Елизавета, будет, видимо, последней, кого можно будет назвать этим словом. Но до конца не выветрившийся аромат монархии продолжает висеть в воздухе, сохраняя странную привлекательность.
В чем эта привлекательность? Монархия - это нечто гораздо большее, чем "власть одного". Диктаторы ХХ века - никоим образом не монархи, и когда Сталина называют "красным монархом" это не больше, чем злая насмешка.
Монархия - это нравственная и религиозная идея, которая предполагает, что во главе страны стоит не выборный чиновник, полномочия которого опираются на голоса избирателей, и не "вождь", который объявляется избранником "истории", но на самом деле является кем-то вроде "крысиного волка", который просто успешно перерезал всех конкурентов.
Монархическое правление - это ответственность, которую возлагает на человека Бог; между монархом и народом существуют отношения завета - глубокой взаимной преданности и доверия. Узы между государем и народом - это узы любви и религиозного долга, а не выгоды или принуждения.
Монарх опирается на аристократию - сословие, которое служит государю и государству, культуру, в которой поддерживаются определенные ценности - верность, преданность, отвага, изысканная вежливость, которая сочетается с яростной воинственностью, дух жертвенного служения. То, что в английском языке обозначалось словом gentleman - откуда это слово вошло во все языки. Но в самом явлении, конечно, нет ничего специфически британского.
Это идеалы любой аристократии - в том числе, нашей, русской. Аристократ - это носитель идеала; это человек, ценности, манеры, поступки которого являются образцом для подражания. Национальная культура любой европейской страны - это культура, прежде всего, аристократическая.
Конечно, не от хорошей жизни - большую часть истории основная масса народа была занята выживанием, и культуру могли себе позволить только высшие слои общества. Но культурный прогресс означал, что представления этих высших слоев просачивались вниз - люди хотели подражать аристократам и делали это.
Пушкин был дворянином, писавшим для дворян - а теперь его поэзия принадлежит всем.
Мы, в России, пережили - а Запад переживает сейчас - период яростного антиаристократизма.
В советской школе нас учили, что дворяне - это распущенные паразиты, которые жировали за счет угнетенных народных масс. Крепостники, угнетатели, отвратительные и абсолютно бесполезные типы, которые были справедливо уничтожены революцией. В какой-то советской детской книжке, посвященной событиям французской революции, приводился текст песни Ca ira - "На фонари аристократов!"
Множество разоблачителей заявят, что аристократы - в России или где бы то ни было еще - были далеки от идеала. Это верно - никто не совпадает со своим идеалом. Но весь антиаристократизм стоит на том, что идеала и быть не должно.
Идеал означает уровень, на который вы ориентируетесь, к которому стремитесь, который считаете должным и правильным - даже если вы его не достигаете. Когда люди стремятся к идеалу - они не достигают его, но оказываются гораздо ближе к нему, чем те, кто и не пытается.
Антиаристократизм говорит, что весь идеал - ложь и обман, что честных, верных, вежливых и отважных людей вообще не бывает, и мы можем позволить себе быть совершеннейшими скотами - потому что перед кем же нам стесняться?
Аристократия задает норму - это нормально, хорошо и правильно честно служить государству, тщательно держать свое слово, проявлять сдержанность и самодисциплину. Современный мир восстает против самого понятия нормы, которая воспринимается им как невыносимое угнетение.
Параноидальная "борьба с расизмом", на которую мы из России смотрим со смесью насмешки и изумления, близко к тексту воспроизводит наш опыт большевизма - когда люди борются с "белым супремасизмом в музыке", усматривая злейший расизм в нотной грамоте, это не ненависть к "белой расе", тем более, что и сами-то борцы по большей части белые. Это ненависть к высокой культуре, приобщение к которой требует дисциплинированных усилий.
Имея дело с более высокой, развитой, уточненной культурой, мы можем попытаться воспринять ее - как, в нормальном случае, другие сословия воспринимают культуру аристократии - а можем попытаться ее уничтожить, как большевики или родственные им BLM.
Когда у вас нет аристократии как идеала и образца для подражания, в образцы выбивается что-то мало годящееся на эту роль - поп-звезды (И какие? Моргенштерн, например), богачи, спортсмены или политики.
Однако в людях еще жива тяга к аристократии - и к тем немногим местам, где она еще не исчезла совершенно.
Кончина принца Филиппа - это уход эпохи, где мужчина должен был выглядеть и вести себя как мужчина, женщина была похожа на женщину, а идеал того, какими они должны быть, всерьез провозглашался, и люди, хотя бы, стремились ему следовать.
Конечно, нам могут сказать, что эти качества, возможно, были востребованы в ту грубую и жестокую эпоху, когда эти мужчины должны были править империями и вести страшные войны, а женщины - их поддерживать. Теперь, когда все эти ужасы позади, весь культ долга и самоконтроля можно сдать в утиль.
Проблема в том, что когда вы сносите те заграждения против одичания, которые воздвигались веками, думая, что варварство никогда не вернется и вам никогда не придется сражаться, вы неизбежно приближаете нашествие варваров. Изнутри (как это было с большевиками) или снаружи, но они не замедлят явиться.
И та смутная тоска по аристократизму, которая проявилась в реакции на уход принца Филиппа, это, скорее, хороший признак. Было бы гораздо хуже, если бы отозвались только те, для кого любая аристократия - это страшное оскорбление их идеалу выравнивания по наименьшему общему знаменателю».
https://radonezh.ru/2021/04/14/v-zashchitu-aristokratii
(С. Худиев)
********************
Г.П. Федотов пишет:
«Русская интеллигенция конца XIX века была весьма демократична по своему происхождению, но это не нарушало ее преемственной связи со стародворянской культурой. Связь эта, как мы видим, устанавливается через школу. Все отличие [полуинтеллигенции] от интеллигенции в том, что она не проходит через среднюю школу, и это образует между ними настоящий разрыв».
Федотов поясняет исключительную роль гимназии и высшей школы в дореволюционной России как механизма трансляции дворянских культурно-ценностных установок и поведенческих образцов в людей прошедших школу, в формируемый образованный класс, качественную интеллигенцию:
«Процент дворян в средней школе и в университете был невелик; русская школа чрезвычайно демократична по своему составу. Но какие-нибудь десять процентов дворян определяли характер школы, характер всего образованного класса. Дворянин, выходя из университета, даже живя революционными идеями, в общественном отношении оставался членом своего класса. Для "кухаркиных" и даже купеческих детей образование означало разрыв с семьей, с классом, с целой культурой. Дети пролетариев получали у нас дворянское воспитание, какое в Европе выпадает на долю привилегированной элиты. [...] Дворник и лавочник с величайшим трудом и жертвами тащили своих Ванек и Васек сквозь мытарства классической, в худшем случае, реальной школы и не желали отдавать их в ремесленные училища».
С.В. Волков упоминает о проводившемся им эксперименте наглядно иллюстрировавшем культурообразующую и социально-формирующую роль образования в дореволюционной России:
«Я несколько раз проделывал такой эксперимент. Показывал коллективные фотографии чиновников какого-то ведомства, инженеров или офицеров какого-то полка конца ХIХ - начала ХХ в., происхождение которых было мне известно, и просил определить, кто из них, так сказать, "интеллигент в первом поколении" (а это 25-40% в каждом случае). Никому это не удавалось. Образование соответствующего уровня и пребывание в соответствующей среде делало "неофитов" (по манере держаться, выражению лица, взгляду и т.п.) практически неотличимыми».
В противоположность этому, «факт пятилетнего пребывания в советском "вузе" такого влияния на облик человека не оказывал». Образование в обществе со срезанным и подавленным социально-культурным верхом, остатки которого были лишены способности и возможности осуществлять нормообразующую и референтную функции, оказывалось не в состоянии систематически производить из поступающего человеческого материала антропологический тип качественного интеллигента.
. . . . .
«Новые люди», продолжает Федотов о не прошедших школу гимназического типа, –
«самоучки. [...] Им всего труднее дается грамота. Они с ошибками говорят по-русски. Для них существуют особые курсы, особые учителя. Для них издают всевозможные "библиотеки самообразования", питающие их совершенно непереваримыми кирпичами в невозможных переводах. Это невероятная окрошка из философии, социологии, естествознания, физики, литературы: de omnibus rebus et quibusdam aliis [обо всём на свете]. Для них издается "Вестник знания", самый распространенный журнал в России, о котором настоящая интеллигенция не имеет понятия. Никому не известный Битнер делается пророком, вождем целой армии. Впервые в русской литературе образуется особый нижний этаж, плохо сообщающийся с верхом. Многие течения русской интеллигенции – символизм, религиозная философия – вниз не доходят вовсе. Зато там увлекаются эсперанто, вегетарианством, гимнастикой Мюллера. Среди новых людей множество неудачных изобретателей и еще больше непризнанных поэтов. В социалистических партиях они встречаются с интеллигенцией на равной ноге, – пожалуй, преобладают здесь после крушения первой революции. [...]
Настоящее, кровное их чувство – ненависть к интеллигенции: зависть к тем, кто пишет без орфографических ошибок и знает иностранные языки. Зависть, рождающаяся из сознания умственного неравенства, сильнее всякой социальной злобы. Социалисты – они кричат о засилии в партии интеллигентов, литераторы – протестуют против редакторской корзины, художники – мечтают о сожжении Эрмитажа. Футуризм – в социальном смысле – был отражением завоевательных стремлений именно этой группы. Маяковский показывает, какие огромные и взрывчатые силы здесь таятся.
Более скромен, мягко выражаясь, их вклад в науку. Но не надо забывать, что они уже до войны имели свой университет, созданный Бехтеревым в Петербурге, – "Психоневрологический институт". За странным его названием скрывается ещё более странное содержание. Там читали философию зырянин Жаков и Грузенберг. Там было все свое, доморощенное – для экстернов, для полуграмотных. Уже тогда, вращаясь среди этой молодежи, можно было представить себе, каков будет большевистский университет.
Говорить о единстве миросозерцания среди нового слоя совершенно невозможно. Но, когда он примыкал к революции, обнаруживалось огромное различие в направленности воли. Для интеллигенции революция была жертвой, демократия – нисхождением. "Всё для народа". Народничество лежало бессознательно и в марксистском преклонении перед пролетариатом. [Полуинтеллигенция, напротив] стремится к подъему, не к нисхождению. Она, скорее, презрительно относится к массе отсталой, тупой, покорной. Она хочет власти для себя, чтобы вести народ. Она чужда сентиментального отношения к нему.
Чужда и аскетического отречения. Большевику последнего призыва нетрудно промотать часть экспроприированных для партии денег, он цинически относится к женщине, хотя бы своему товарищу по партии. Теоретический имморализм Ленина находит в нем практического ученика. В 1910 году [...] из революционных партий в России фактически действовали, хотя и чрезвычайно слабо, почти одни большевистские группы. В этих группах почти не было интеллигенции, в старом смысле. За исключением рабочих, это были представители [полуинтеллигенции]. Да и рабочие, ставшие профессиональными революционерами, принадлежали к той же социальной группе. Уже одно это обстоятельство необыкновенно повышает ее удельный вес. Но в партии Ленина были, конечно, единицы. Массе новых разночинцев пришлось дожидаться октября 1917 года, чтобы схватить столь долгожданную власть. Это они – люди Октября, строители нового быта, идеологии пролеткультуры».
. . . . .
Ив. Ильин в много позднейшем очерке "Что за люди коммунисты?" (1953) диагностирует социальный профиль активистов РКП(б) почти вослед Устрялову и Федотову:
«Главный кадр партии вербуется из претенциозных полуинтеллигентов и неудачников всех сортов и классов. Сюда идут "обиженные" народные учителя; мелкие газетные сотрудники; бездарные писатели (вроде Луначарского); неустроившиеся техники; извергнутые из сана священники (вроде Горева-Галкина); скомпрометированные полу-уголовные типы; верхний слой честолюбивых рабочих; содержатели дурных заведений; недоучившиеся студенты и т.д.
Словом, вся та отбившаяся и выброшенная социальная пыль, которую создает капиталистический строй, пролетаризируя людей и не устраивая их, раздражая их властью, комфортом и роскошью и оставляя их в лишенцах [...] Коммунистическая революция впитала в себя обширный состав этого кадра. [...]
К этой "социальной пыли" принадлежит и ее дополняет тот кадр профессиональных преступников, который [...] во Франции именуется "апашами", в советском государстве – "урками". [...]
В подвалах Чеки я часами слушал взволнованные излияния этой черни, всех этих "анархистов-комбинаторов", жутких полуматросов, выпущенных Керенским из тюрем свирепых убийц, спившихся полуинтеллигентов, садистов, пройдох, примкнувших к коммунистам и уже у них проворовавшихся... Излияния, в коих правда и ложь, гнусное хвастовство и неправдоподобный цинизм смешивались в отвратительное единство. Я запомнил на всю жизнь программный гимн первых лет: "Бога нет, царя не надо, мы урядника убьем, податей платить не будем и в солдаты не пойдем"...»