«На следующих ниже страницах приводится речь Пятакова. Буквально с ужасом мне довелось ее слышать в Париже в марте 1928 г., т.е. в год входа в «сталинскую эпоху»
[...]
Сделать возможно точную и полную передачу его речи я считаю крайне важным, Она бросает свет на психологию большевизма-коммунизма и, в частности, на все поведение Пятакова на суде 1937 г. Зарегистрировать эту передачу мне тем легче, что содержание ее я неоднократно передавал очень многим лицам. [...]
Рассказывая с доступной для меня точностью о смысле речи Пятакова, я подчеркну в ней некоторые места, являющиеся самыми важными. Их Пятаков произносил с особым нажимом. Они врезались в мою память, ручаюсь, что передаю их почти со стенографической точностью.
[...]
«Считать НЭП мировоззрением Ленина — значит его не знать и не понимать.
Старая теория [марксизм], что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным НОВОЙ ТЕОРИЕЙ.
Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая ей полностью открывает дорогу. ВОТ В ЭТОМ РАСТАПТЫВАНИИ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ «ОБЪЕКТИВНЫХ ПРЕДПОСЫЛОК», В СМЕЛОСТИ НЕ СЧИТАТЬСЯ С НИМИ, В ЭТОМ ПРИЗЫВЕ К ТВОРЯЩЕЙ ВОЛЕ, РЕШАЮЩЕМУ И ВСЕОПРЕДЕЛЯЮЩЕМУ ФАКТОРУ — ВЕСЬ ЛЕНИН. НИКАКОГО ДРУГОГО НЕТ.
Не отрицаю, что из идей, образующих НЭП, плюс некоторые идеи из последних, неудачных, статей Ленина, можно, с грехом пополам, построить мировоззрение. Это будет уже не ленинское мировоззрение, пропитанное волею, а затхлое, реформистское.
Иногда можно услышать наименование октябрьской революции «ЧУДОМ». Это верно, в ней много чуда, и ЧУДО сделано Лениным, потому что он не пожелал считаться с так называемыми «объективными препятствиями» и отсутствием «объективных» предпосылок. ЧУДО ЕСТЬ РЕЗУЛЬТАТ ПРОЯВЛЕННОЙ ВОЛИ. Чудо Ленина не могло бы превратиться в жизнь, было бы только кратковременной вспышкой, для истории мимолетным явлением, если бы Ленин не положил основания ДРУГОМУ ЧУДУ — ТАКОМУ ФАКТОРУ, КАК БОЛЬШЕВИСТСКАЯ, КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ, не имеющая никаких исторических прецедентов, ни на какую партию не похожая ни по своей организации, ни по своему духу, ни по силе своего действия. Если бы этой партии не было, Октябрьская революция была бы без последствий, ничем важным не окончилась бы. Если мы вышли победителями из страшного голода, полнейшего развала хозяйства, полосы интервенций, гражданской войны, когда бывали моменты, что нам наступает конец,— этому мы обязаны только партии.
В ней не всегда и не все было благополучно, но она свои недостатки неизменно преодолевала. Если мы из года в год побеждали на всех хозяйственных фронтах, делались не с каждым годом, а с каждым полгодом, с каждой четвертью года все сильнее и сильнее; если вот я сижу теперь торгпредом в Париже и десятки французиков бегают ко мне в чаянии, что я соблаговолю им дать какой-нибудь заказ,— все это сделала партия. Только она. От нее все. Не будь скрепившей всю страну нашей партии, не будь ее управления, не вдохни она повсюду свойственный ей дух — никакого СССР не было бы. Что было бы? Черт знает что было бы.
Когда отдаешь себе ясный отчет, что такое партия, что она сделала и делает,— просто чудовищным кажется ваш вопрос — почему вы так огорчены, что вас — Пятакова — исключили из партии. Почему вы так хотите возможно скорее в нее вернуться? Такой вопрос в ваших устах, большевика в прошлом, но ушедшего потом к меньшевикам, не случаен. Характерной чертой меньшевизма было органическое непонимание, что такое настоящая партия, чем она может быть и должна быть. Это обнаружилось еще двадцать пять лет тому назад на Втором съезде только что складывавшейся партии, в связи с обсуждением первого параграфа устава партии, когда все еще было в тумане, недоговорено, и все же можно было догадаться, что люди, образующие партию, состоят из индивидов разной породы, разного теста, разной психической натуры.
Большевикам был совершенно чужд панический страх меньшевиков пред партийной дисциплиной, а эта черта и сделала возможным образование могущественной большевистской коммунистической партии. Различие психической натуры большевиков и меньшевиков сказалось в их отношении к такому вопросу, как диктатура пролетариата, конечно, неразрывно связанная с идеей подчинения и дисциплины. Наша революция шла под флагом диктатуры пролетариата, и Ленин превосходно показал, что действительным носителем и выразителем этой диктатуры может быть только партия. Он прямо заявил, что после опыта двух первых годов советской власти только тупым людям неясно, что диктатура пролетариата иначе как через коммунистическую партию осуществляться никак не может. Ленин говорил: «Диктатура пролетариата есть власть, осуществляющаяся партией, ОПИРАЮЩЕЙСЯ НА НАСИЛИЕ И НЕ СВЯЗАННОЙ НИКАКИМИ ЗАКОНАМИ». На чем в этой формуле нужно делать главное ударение — на «НАСИЛИИ» или на «НЕСВЯЗАННОСТИ НИКАКИМИ ЗАКОНАМИ»? Конечно, на последних словах.
Термин «никакие законы» не относится к физическим или физиологическим законам, их выбросить и с ними не считаться нет возможности. Но все, что находится вне этих законов, все, на чем лежит печать человеческой воли, — не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным какими-то непреодолимыми законами. Закон — есть ограничение, есть запрещение, установление одного явления допустимым, другого — недопустимым, одного акта возможным, другого — невозможным. КОГДА МЫСЛЬ ДЕРЖИТСЯ ЗА НАСИЛИЕ, ПРИНЦИПИАЛЬНО И ПСИХОЛОГИЧЕСКИ СВОБОДНОЕ, НЕ СВЯЗАННОЕ НИКАКИМИ ЗАКОНАМИ, ОГРАНИЧЕНИЯМИ, ПРЕПОНАМИ,— ТОГДА ОБЛАСТЬ ВОЗМОЖНОГО ДЕЙСТВИЯ РАСШИРЯЕТСЯ ДО ГИГАНТСКИХ РАЗМЕРОВ, А ОБЛАСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО СЖИМАЕТСЯ ДО КРАЙНИХ ПРЕДЕЛОВ, ПАДАЕТ ДО НУЛЯ. БЕСПРЕДЕЛЬНЫМ РАСШИРЕНИЕМ ВОЗМОЖНОГО, ПРЕВРАЩЕНИЕМ ТОГО, ЧТО СЧИТАЕТСЯ НЕВОЗМОЖНЫМ, В ВОЗМОЖНОЕ, ЭТИМ И ХАРАКТЕРИЗУЕТСЯ БОЛЬШЕВИСТСКАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ. В ЭТОМ И ЕСТЬ НАСТОЯЩИЙ ДУХ БОЛЬШЕВИЗМА. Это есть черта, глубочайше отличающая нашу партию от всех прочих, делающая ее партией «чудес». Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым. Ей доступно то, что всем другим натурам, небольшевистским, кажется невозможным.
Вы с удивлением и с упреком говорите, что я, исключенный из партии, чтобы снова в ней находиться, иду на все, готов пожертвовать своею гордостью, самолюбием, своим достоинством. Это свидетельствует, что вам совершенно чуждо понимание величия этой партии. Ради чести и счастья быть в ее рядах мы должны действительно пожертвовать и гордостью, и самолюбием, и всем прочим. Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осужденные убеждения, хоть бы мы их защищали, когда находились в оппозиции. Но так как, по вашим словам, изменить убеждения в кратчайший срок будто бы нельзя, вы заключаете, что наши заявления, в том числе мое, неискренни, лживы. Видимо, лишь из некоторой деликатности вы не сказали, но, может быть, думаете, что желание возможно скорее быть возвращенным в партию инспирируется у меня и других низменным желанием возвратить себе какие-то потерянные при исключении из партии материальные блага, удобства, привилегии и прочее. Я согласен, что небольшевики и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенного изменения, переворота, ампутации своих убеждений. Но настоящие большевики-коммунисты—люди особого закала, особой породы, не имеющей себе исторических подобий. МЫ НИ НА КОГО НЕ ПОХОЖИ. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным; проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя и, если партия того требует, если для нее это нужно или важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами. Вам это абсолютно непонятно, вы не в состоянии выйти из вашего узенького «я» и подчиниться суровой дисциплине коллектива. А вот настоящий большевик это может сделать. Личность его не замкнута пределами «я», а расплывается в коллективе, именуемом партией. Когда, прося о восстановлении меня в правах члена партии, выбрасывая свои прежние взгляды, сопротивление, идущее от гордости и самолюбия, я заявляю, что подчиняюсь партии,— я не лгу, а говорю правду. Согласие с партией не должно выражаться только во внешнем проявлении. Это и есть двурушничество. Подавляя свои убеждения, выбрасывая их,— нужно в кратчайший срок перестроиться так, чтобы внутренно, всем мозгом, всем существом, быть согласным с тем или иным решением, постановлением партии. Легко ли насильственное выкидывание из головы того, что вчера еще считал правым, а сегодня, чтобы быть в полном согласии с партией, считаю ложным? Разумеется, нет. Тем не менее НАСИЛИЕМ НАД САМИМ СОБОЮ нужный результат достигается. Часто говорят, лучше отказаться от жизни, чем от той или другой усвоенной человеком дорогой идеи. Отказ от жизни, выстрел в лоб из револьвера — сущие пустяки пред другим проявлением воли, именно тем, о котором я говорю. Такое насилие над самим собою ощущается остро, болезненно, но в прибегании к этому насилию с целью сломать себя и быть в полном согласии с партией и сказывается СУТЬ НАСТОЯЩЕГО ИДЕЙНОГО БОЛЬШЕВИКА-КОММУНИСТА, до конца связанного с партией.
Совсем недавно от одного большого пошляка я слышал следующего рода рассуждение: коммунистическая партия, несмотря на все ее самомнение, не есть непогрешимая, неошибающаяся организация. Она может жестоко ошибаться, например, считать черным то, что в действительности явно и бесспорно бело. Неужели и в этом случае — с усмешечкой спрашивает он меня — вы тоже, чтобы быть в согласии с партией, с ее высшими органами, будете считать белое черным? Пошляк хотел уловить меня в противоречии — это попытка негодная. Ему и всем, кто подсовывает мне этот пример, я скажу: ДА, Я БУДУ СЧИТАТЬ ЧЕРНЫМ ТО, ЧТО СЧИТАЛ И ЧТО МОГЛО МНЕ КАЗАТЬСЯ БЕЛЫМ, ТАК КАК ДЛЯ МЕНЯ НЕТ ЖИЗНИ ВНЕ ПАРТИИ, ВНЕ СОГЛАСИЯ С НЕЮ. Вы говорите, что, по дошедшим до вас слухам, часть Политбюро, часть высшего руководства партии, «заразилась» идеями оппозиции. Углубляться в этот вопрос, обсуждать его с вами в мои намерения не входит, мимоходом замечу, что, если, допустим, ваш слух верен, тогда в этом случае мне пришлось бы менее болезненно ампутировать свойственные мне до сих пор идеи и с большей легкостью следовать за решениями партии.
Остается последний вопрос: к чему ведет то, что я назвал превращением невозможного в возможное? Выехав из Москвы и добравшись до Парижа, вы проехали три страны — Польшу, Германию, Францию. В сравнении с нашей еще убогой, еще ободранной советской страной они могут казаться полными жизни, крепко стоящими на ногах. Капитализм, утверждают некоторые умники, стабилизировался, во всем мире исчезла революционная ситуация. Это ложь, иллюзия, чистейший капиталистический мираж. Польша Пилсудского — искусственный, мыльный пузырь, только толкнуть ее, и она вся развалится. Германия до основы, до самого пупа, подсечена коммунизмом. В ней все признаки огромного приближающегося кризиса, от которого никакими социал-демократическими заплатами спастись нельзя. Франция внешне цветет, но ведь о ней серьезно говорить нельзя — это только проститутка с намазанными щеками. За океаном, в Соединенных Штатах, подкрадывается кризис такой силы, которого американский капитализм не вынесет, треснет и начнет разлагаться. На все, что делается в капиталистическом мире, нужно смотреть не слепыми глазами и не вылавливать цифры, якобы свидетельствующие о стабилизации капитализма. Этим не спасется трухлявый капиталистический мир. Он развалится гораздо скорее, чем о том предполагают, и в его развале сыграет огромную роль национально-освободительное движение народов Востока и вообще стран, находящихся ныне под пятой европейского империализма. Прогноз Ленина в этой области безукоризненно правилен.
А что будет за это время с нами? НАША ПАРТИЯ — ПАРТИЯ ЧУДЕС — НАШЛА ЧУДЕСНОЕ СРЕДСТВО ЗАСТАВИТЬ СОВЕТСКУЮ СТРАНУ ШАГАТЬ ВПЕРЕД НЕДОСТУПНЫМИ ДЛЯ ДРУГИХ СТРАН СЕМИМИЛЬНЫМИ ШАГАМИ. ЭТО СРЕДСТВО НАЗЫВАЕТСЯ ПЯТИЛЕТНИМИ ПЛАНАМИ. Пока над их разработкой сидели беспартийные экономисты, техники, статистики — на планах лежала печать трусости, сомнений, отсутствия размаха, связанность всякими опасениями и всякими «законами». Но партия берет теперь это дело в свои руки. Оно уже явно улучшается и изменяется. С помощью этих планов мы сделаем невозможное возможным и в кратчайшее время станем сильнейшей индустриализированной страною в мире. Для меня это неоспоримая истина. А каждый год нашего существования, нашего укрепления и мощи, нашего влияния на мир — сокращает на 5—10 лет самое существование капитализма. Мы идем вверх, капитализм — вниз. Я убежден, что через 15—20 лет капиталистический мир будет представлять собой развалины, охватываться революциями».
Пятаков в это время стоял у окна, повернувшись ко мне спиною. Но слова его я прекрасно слышал, все фразы его были отшлифованы, словно он читал что-то написанное, притом с явным фанатизмом. Потом, круто повернувшись, подошел ко мне и почти со злобою продолжал свою речь:
«В революции, подбирающейся к миру, неужели вы думаете, что я — Пятаков — не буду участвовать? Где же тогда я буду? А за каким чертом я тогда жил? Неужели вы думаете, что в великом мировом перевороте, в котором решающим фактором будет наша партия, я буду вне ее? А вне — значит быть нулем. Чтобы быть в партии, участвовать в ее рядах в грядущих мировых событиях — я должен отдать ей без остатка самого себя, слиться с нею, чтобы во мне не было ни одной частицы, не принадлежащей партии, с нею не согласованной. И еще раз скажу: ЕСЛИ ПАРТИЯ ДЛЯ ЕЕ ПОБЕД, ДЛЯ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ЕЕ ЦЕЛЕЙ ПОТРЕБУЕТ БЕЛОЕ СЧИТАТЬ ЧЕРНЫМ — Я ЭТО ПРИМУ И СДЕЛАЮ ЭТО МОИМ УБЕЖДЕНИЕМ».
Окончив свою речь, Пятаков с еще сильнее покрасневшими щеками снова сел за стол и взял папироску. Руки его слегка дрожали, он не сразу мог закурить папиросу и нервным движением переломал несколько спичек.
За истекшие десятилетия мир узнал столько чудовищного, кошмарного, могущего казаться просто невероятным, созданием необузданной, сумасшедшей фантазии, что я могу легко допустить, что пресыщенные этим знанием, те, кто теперь прочитает мою запись, не получат от речи Пятакова потрясения, мною испытанного. Людей сейчас ничем удивить нельзя. Но речь Пятакова я слышал в марте 1928 г. и был ею ошеломлен. Тогда еще не было известно, что коммунистическая партия действительно не связана «никакими законами» и способна «все невозможное сделать возможным».