У родителей семья была большая: шесть детей (три пацана и три девки). Я шестая была. А самая старшая сестра - на 15 лет старше. Мама умерла рано, я не помню ее. Папе было 72 года, когда он умер. У меня самой четверо детей. Старшая дочь с 1937 г., сын с 1939 г. Потом была война. Мужа забрали, и всю войну я одна с детьми была. Дочь родилась уже в 1949 г., сынок - в 1951 г.
Когда началась коллективизация, мне двенадцатый год шел. Помню, крик, плач. Всех из дома выгоняли. Ничего взять с собою не давали, кроме того, что на себе было. Сажали на подводы и куда-то увозили. Говорили, что в Сибирь везут. Семья у соседей большая была. Страшно было, когда их увозили.
После раскулачивания в деревне сразу тихо стало. Одни собаки выли. Мы все по домам сидели. И никаких вестей от них не было. Никогда, никто их не вспоминал, боялись. И до сих пор никто не знает, что с ними стало. Мы-то бедные были, нас не тронули. Отец добровольно в колхоз пошел. Собирали, говорили, что будет очень хорошо. Ни в чем, мол, не будем нуждаться, ни бедных, ни богатых не будет.
Работали мы от зари до зари. Тяжело было, голодно. А тут ещё мачеха. У нее свои дочери были, мешала я им. Картошку - им, шкурки – мне. Тыквы в печке сушили, толкли, пекли лепешки из отрубей. У нас не было даже обыкновенной сковороды. Ничего у нас не было. Буряков натушим, наварим, вот и вся еда.
Потом в 33-м году голод стал везде. Пошла я раз в райцентр, в столовой детей беспризорных кормили. Дядька говорит: «Ты что здесь, пойдем еды возьмем». Дали мне манной каши, хлеба кусочек. А он отобрал у меня, и сьел, сукин сын. А я стою, смотрю, молчу, плачу. А что скажешь-то?
А в 19 лет я замуж вышла. Какая там мебель! Переодеться-то и то не во что было. Радио включили, мы и рады были. Каганец (железная крышечка и жир) коптит – весь наш свет. А молодежь-то всё равно собиралась веселиться. Вечерки были. Ах, какие были игры, танцы какие были! (смеется).
Нет, раньше много не пили, время знали. Вот праздник какой-нибудь отгуляют, неделю гуляют. А как рабочая пора настала, все прекращают. И все лето не пьют, не гуляют. Разве когда зимой выпьют, да осенью, когда свадьбы играют. Церковь у нас не разбили сразу. И то! Ведь помолишься, чище станет. Разобрали ее уже позже, амбар из нее сделали.
В школу я ходила недельки две, потом дочка родилась. Читать так я и не научилась, писать – только простые слова. А те, кто 3 класса имел, это уже шибко хорошо было. Такие чинами работали уже.
Ох, и врагов народа помню. Уже дети у меня были. Пришел как-то сосед с работы. Подошел «воронок» и забрал его. Взяли - и с концами. И с тех пор его не видали. Приписали ему злодейство. Дескать, клади сжег. Во всех деревнях сажали людей.
А уехать никуда нельзя было, документов не было. Человеку справку давали.
А когда война началась, ох, ох! У нас уже в августе был немец и три года толокся. А ведь мы работали на него. И вот теперь справку взять не могу о работе во время войны. Не знаю, где взять. Пишу, все молчат. А после войны жить не лучше стало. А налоги какие большие были! На корову налог – сдать теленка, 4 кг. масла, 400 л молока. Потом пошли эти облигации. Деньги с нас выжимали. А сколько детей в войну погибло!
В 14 лет всех увозили. Куда? А Бог их знает. Кого – в Германию. Кого – на Урал или Сибирь [видимо, речь идет о мобилизации подростков в ФЗО]. Уж и не знаю, куда лучше.
Тяжелая судьба была у всех. У нас два брата на фронте убило, один умер. Сестра (ей 80 лет) на Украине осталась. Что с ней? Как она? Поехать - не поедешь, и писем нет.
Вот так и живем.