«Как-то за чаем, в том же пансионе, разговорились
о «путях» советской литературы. Мало зная Сейфуллину, я все же – очень мягко (ибо я «тихий и воспитанный») – хотел высказать свою мысль, что все-таки, несмотря на таланты многих, подлинной, настоящей литературы в советской литературе маловато. Сейфуллина слушала меня с недовольным, насупленным лицом, и это заставляло меня в моих формулировках быть еще мягче. Но вдруг она не выдержала и раздраженно перебила: «Так что же вы думаете, что мы не понимаем, что мы только навоз для какой-то будущей литературы? (так и сказала «навоз». – Р. Г.) Что же вы думаете, мы этого не понимаем?» Признаюсь, я был поражен и резкостью, и определенностью ее фразы. И увидел воочию, что живущая «там» Сейфуллина ощущает это гораздо острее и, конечно, больнее, чем люди, живущие вдали.
Преждевременный склероз всей так называемой «классической советской» литературы – явление давно очевидное. Она – «неперечитываема»: все эти «Цементы», «Братья», «Хлеба», «Как закалялась сталь», «Разгромы», «Русские леса», «Железные потоки» и прочее. Это же постигло и «Виринею». В своем предсказании судьбы советской литературы как «навоза» Сейфуллина была права. Лидия Николаевна Сейфуллина умерла в Москве в 1954 году, шестидесяти пяти лет от роду. В нормальное (не революционное) время, думаю, она могла стать интересным писателем.
[...]
там же Федин рассказал, как однажды на какой-то литературной пирушке подрались Никитин и Есенин. Из-за чего уж не помню, из-за какой-то литературной ерунды, да еще с пьяных глаз. «В драке оба упали на пол, катались по полу, как бешеные, – говорил Федин, – и Есенин укусил Кольку в руку, в бицепс, да так, что не только руку поранил, а пиджак прогрыз... вот это зубки!., крепкие!., мужицкие!..» – «Ну, а потом помирились?» – «Через какое-то время помирились... только у Кольки долго рука болела...» Никитин, улыбаясь, все это подтвердил.
Помню, я подумал: мыслимо ли было бы себе представить, скажем, Вячеслава Иванова и Гершензона дерущимися и катающимися по полу, прогрызая друг другу пиджаки? О снижении культуры (с некой странной бравадой!) писал тогда где-то Пильняк, что теперешние, мол, советские писатели – «пишут лаптем». Это как у Василия Каменского: «ядреный лапоть пошел шататься по городам!». В зарубежьи Марк Алданов в «Ульмской ночи» говорит: «советская литература элементарна до отвращения». Элементарность – это и был «лапоть».
Преждевременный склероз всей так называемой «классической советской» литературы – явление давно очевидное. Она – «неперечитываема»: все эти «Цементы», «Братья», «Хлеба», «Как закалялась сталь», «Разгромы», «Русские леса», «Железные потоки» и прочее. Это же постигло и «Виринею». В своем предсказании судьбы советской литературы как «навоза» Сейфуллина была права. Лидия Николаевна Сейфуллина умерла в Москве в 1954 году, шестидесяти пяти лет от роду. В нормальное (не революционное) время, думаю, она могла стать интересным писателем.
[...]
там же Федин рассказал, как однажды на какой-то литературной пирушке подрались Никитин и Есенин. Из-за чего уж не помню, из-за какой-то литературной ерунды, да еще с пьяных глаз. «В драке оба упали на пол, катались по полу, как бешеные, – говорил Федин, – и Есенин укусил Кольку в руку, в бицепс, да так, что не только руку поранил, а пиджак прогрыз... вот это зубки!., крепкие!., мужицкие!..» – «Ну, а потом помирились?» – «Через какое-то время помирились... только у Кольки долго рука болела...» Никитин, улыбаясь, все это подтвердил.
Помню, я подумал: мыслимо ли было бы себе представить, скажем, Вячеслава Иванова и Гершензона дерущимися и катающимися по полу, прогрызая друг другу пиджаки? О снижении культуры (с некой странной бравадой!) писал тогда где-то Пильняк, что теперешние, мол, советские писатели – «пишут лаптем». Это как у Василия Каменского: «ядреный лапоть пошел шататься по городам!». В зарубежьи Марк Алданов в «Ульмской ночи» говорит: «советская литература элементарна до отвращения». Элементарность – это и был «лапоть».