Кстати, должен упомянуть, что эти паники с их малодушием и подчас весьма откровенными взаимными разговорами были затем, когда утих пожар, использованы ловкими товарищами для взаимных политических доносов... Мне лично, как заму, один из моих весьма ответственных сотрудников доносил на некоторых своих подчиненных...
Особенно же волновались рядовые коммунисты и чекисты.
Первые, сознавая, что они будут брошены на произвол судьбы заправилами, которым было не до них, плакались и жаловались, что они лишены возможности что бы то ни было предпринять, чтобы спастись при помощи фальшивых паспортов, и что в случае чего, им не миновать суровой расправы, что им грозит виселица. Разговоры эти шли почти открыто.
Но особенно мрачны были чекисты, тайные и явные, состоявшие из всякого сброда. Правда, они стояли близко к сферам, в значительной степени близко стояли они и к технической возможности подготовить себе разные фальшивки и вообще «переменить портрет», но и они понимали, что будут брошены заправилами, которые думали лишь о своей шкуре. И трусость, звериная трусость, усиливающаяся сознанием своих преступлений, всецело овладела ими, и они тоже старались заискивать у «буржуев»...
Когда же под влиянием реальных известий и фантастических слухов наступил момент, так сказать, кульминационной точки животного страха и паники, когда возбужденной фантазии коммунистов всюду стали мерещиться враги, «белые» и контрреволюционеры, их малодушие дошло до чудовищно-позорных размеров...
Помимо заискиваний в «буржуях», люди уже в открытую старались скрыть свой коммунистический образ... даже в коридорах «Метрополя» можно было видеть валяющиеся разорванные партийные билеты...
[...]
Пожалуй, еще большая растерянность охватила всех при продвижении армии Юденича, которая, как известно, дошла почти до Петербурга... Ну, конечно, по обыкновению, стали циркулировать самые страшные слухи, украшенные и дополненные трусливой фантазией...
Меня внезапно экстренно вызвал к телефону Красин.
— Ты будешь у себя минут через десять—пятнадцать? — спросил он торопливо.
— Буду... А в чем дело?
— Я сейчас тебе объясню... через десять минут буду у тебя... пока,— и он повесил трубку.
Он вошел ко мне с видом весьма озабоченным.
— Через час я должен ехать в Петербург, — начал он.— Дело очень серьезное... Меня только что вызвал Ленин, Совнарком просит меня немедленно выехать в Петербург и озаботиться защитой его от приближающегося Юденича... Там полная растерянность. Юденич находится, по спутанным слухам, чуть ли не в Царском Селе уже... Зиновьев хотел бежать, но его не выпустили, и среди рабочих чуть не вышел бунт из-за этого... Его чуть ли не насильно задержали...
— Но ведь там же находится Троцкий? — перебил я его вопросом.
— Да вот в том-то и дело, что «фельдмаршал» совсем растерялся... Он издал распоряжение, чтобы жители и власти занялись постройкой на улицах баррикад для защиты города... Это верх растерянности и глупости... Одним словом, я еду... Но дело в том, что часть армии Юденича движется по направлению к Москве через Бологое и находится уже чуть ли не на подступах к нему... Я говорил по телефону с Бологим... но не добился никакого толка... Меня предупреждают, что в Бологом я могу попасть в руки Юденича... Так вот, Жоржик, в случае чего, я хочу тебя попросить... И он обратился ко мне с рядом чисто личных, глубоко интимных просьб позаботиться о семье, жене и трех дочерях, моих больших любимицах...
Мы простились, и он уехал.
Потом, когда опасность миновала, он рассказал о той малодушной растерянности, в которой он застал наших «вождей» — этих прославленных Троцкого и Зиновьева. Скажу вкратце, что Красин, имея от Ленина неограниченные полномочия, быстро и энергично занялся делом обороны, приспособляя технику, и своим спокойствием и мужеством ободрял запуганных защитников столицы.
Конечно, читая эти строки, читатель может задаться вопросом: а как лично я реагировал на все это? Не праздновал ли я труса? Отвечу кратко. Я ни минуты не сомневался, что в случае чего мне не миновать смерти, может быть, мучительной смерти — ведь белые жестоко расправлялись с красными. И поэтому я запасся на всякий случай цианистым калием... Он хранится у меня и до сих пор в маленькой тюбочке, закупоренной воском, как воспоминание о прошлом...»